Сегодня и вчера. Книга стихов

«Броненосец „Потёмкин“»

Шел фильм. И билетерши плакали Над ним одним По восемь раз, И слезы медленные капали Из добрых близоруких глаз. Глазами горькими и грозными Они смотрели на экран, А дети стать стремились взрослыми, Чтоб их пустили на сеанс. Как много создано и сделано Под музыки дешевый гром Из смеси черного и белого С надеждой, правдой и добром! Свободу восславляли образы, Сюжет кричал, как человек, И пробуждались чувства добрые В жестокий век, В двадцатый век. И милость к падшим призывалась, И осуждался произвол. Все вместе это называлось, Что просто фильм такой пошел.

«Похожее в прозе на ерунду…»

Похожее в прозе на ерунду В поэзии иногда Напомнит облачную череду, Плывущую на города. Похожее в прозе на анекдот, Пройдя сквозь хорей и ямб, Напоминает взорванный дот В соцветье воронок и ям. Поэзия, словно разведчик, в тиши Просачивается сквозь прозу. Наглядный пример: «Как хороши, Как свежи были розы». И проза, смирная пахота строк, Сбивается в елочку или в лесенку. И ритм отбивает какой-то срок, И строфы сползаются в песенку. И что-то входит, слегка дыша, И бездыханное оживает: Не то поэзия, не то душа, Если душа бывает.

Читатель отвечает за поэта

Читатель отвечает за поэта, Конечно, ежели поэт любим, Как спутник отвечает за планету Движением и всем нутром своим. Читатель — не бессмысленный кусок Железа, в беспредельность пущенный. Читатель — спутник, И в его висок Без отдыха стучится жилка Пушкина.

Общежитие

Общежитие

Ярко-пестрые, как полушалок, Словно кофты цыганской кусок, Знаменитые два полушария Износили последний срок. Карты мира, висящие с нэпа На стене, словно списки надежд. Заменяются картами неба — Синим блеском небесных одежд. Как бывало, на карте Союза Цепь флажков продвигалась вперед — Поднимая все большие грузы, Цепь ракет выступает в полет. Дальше Запада, выше Берлина, Дальше были и выше былины, Дальше самого вещего сна Вылетает по карте она. Отрываются крайние звенья, Начинается наступленье. Мы по карте следим. Не хотим Пропустить, куда мы летим. Здесь, у карты, волнуемся, спорим, Измеряем масштаб высоты. Чуть попозже, чем с Черным морем, Много раньше, чем с Белым морем, Мы знакомимся с Морем Мечты.

Наши летят!

Небо вроде опрокинутой чаши — Выпьем до дна и ставим вверх дном. Наши летят! Не чужие, а наши Дальше и выше летят с каждым днем. Помните небо сорок первого года? Враги — повсюду. Наши — нигде. Любая ясная, безоблачная погода Точно предсказывала: быть беде. А сегодня — в воздухе и в эфире, Всюду, куда ни кинешь взгляд, Во всем бескрайном, безмерном мире Наши летят!

Физики и лирики

Что-то физики в почете. Что-то лирики в загоне. Дело не в сухом расчете, Дело в мировом законе. Значит, что-то не раскрыли Мы, что следовало нам бы! Значит, слабенькие крылья — Наши сладенькие ямбы, И в пегасовом полете Не взлетают наши кони… То-то физики в почете, То-то лирики в загоне. Это самоочевидно. Спорить просто бесполезно. Так что даже не обидно, А скорее интересно Наблюдать, как, словно пена, Опадают наши рифмы И величие степенно Отступает в логарифмы.

«Широкоплечие интеллигенты…»

Широкоплечие интеллигенты — Производственники, фронтовики, Резкие, словно у плотников, жесты, Каменное пожатье руки. Смертью смерть многократно поправшие, Лично пахавшие столько целин, Лично, непосредственно бравшие Столицу Германии — город Берлин. Тяжелорукие, но легконогие, Книжки перечитавшие — многие, Бревна таскавшие — без числа, В бой на врага поднимавшие роту, Вас ожидают большие дела! Крепко надеюсь на вашу породу.

Чудеса

У археологов на лад идут дела, И ни одна эпоха не дала Астроботаникам такого взлета: Ведь каждый день, как будто на работу, К нам чудеса приходят ровно в семь — С газетами. И это ясно всем. Все словно бы на вечере гипноза В районном клубе, где за три рубля Заезжий маг, усами шевеля, Прокалывает ими прозу; Как в автомате: за пяток монет — Билет, а нет — колотишь в стенку нервно. И сходит удивление на нет От чуда, что творимо ежедневно. Так соберем же, свинтим по детали Восторг, что так приличен чудесам, И двух собак, что до звезды летали, Погладим с завистью по телесам.

Люди и боги

Облачные белые одежды Распахнув недрогнувшей рукой, В первый раз не с верой, а с надеждой На небо взирает род людской. Не глядит, не смотрит, а взирает, Как его ракеты озаряют, Вырывают из кромешной мглы Неба захолустные углы. И дрожат испуганные боги, Затаив не очень крепкий дух, Как медведи в старенькой берлоге, Электрифицированной вдруг.

«Человек не может жить без доводов…»

Человек не может жить без доводов, Что дела — на лад, на лад идут, Ежели чего-нибудь не вдоволь, Будет вдоволь в будущем году. Роста доказательства, прогресса Аргументы всем нужны, как воздух. Мне не будет в жизни интереса, Если мы не полетим на звезды. Потому-то головенки гладим Детские и отмечаем рост. На дверях карандашом и взглядом Отмечаем, сколько не дорос: Если мальчик — до границы мужества, Если девочка — до полной женственности, Потому по первой лужице Ждем весну во всей ее торжественности. Потому-то почки трогаем, Лед разглядываем на реке, — Это мы весну торопим, Думаем: апрель невдалеке, Хорошо, но будет лучше! Это заявление поэта Все вмещает: мартовские лужи И полет в ракетах на планеты.

«Города понижались от центра к окраинам…»

Города понижались от центра к окраинам. На окраине — хижины. В центре — дворцы. Грязь предместий воронами гулко ограяна, В центре застланы — чище, чем скатерть, — торцы. Это было дотоле, покуда заводы Не взнесли над предместьями красные своды И высокого неба достигла труба, Утверждая бесспорное право труда. Город был словно холм, Город стал словно чаша. Город стал словно бор, Город стал словно чаща, Где труба вырастает в тени у трубы, Словно сосны в бору И в дубраве дубы. И гудки подавили церковное пенье, Низвергая династию колоколов. И колонны рабочих пошли в наступленье На литые шеренги дворцовых колонн.