Сэляви

Я очень антитоталитарна, я против любого рода железных рук, любого рода памятников, очень против кумиротвореиия. И все же важные, главные вещи я очень берегу в себе и в детях стараюсь проращивать.

— Вы начинали писать и петь свои песни, когда были уже такие суперстар, как Ким, Визбор, Высоцкий, Окуджава… Вы стояли рядом или особняком?

— С Окуджавой у меня были своеобразные многолетние отношения — кое в чем они были дежурны и загадочны, кое в чем очень формальны и сложны. В силу жизненных обстоятельств они еще несколько запутались. Но с моей стороны это всегда была — без низкопоклонства — очень яркая и щемящая любовь. А с его стороны было такое поглядывание сверху — в иные годы оно было очень неравнодушным, впоследствии более равнодушным. Ну что поделаешь?

Высоцкого я не знала, хотя 1980 год был пограничным. У нас была дружба с драматургом Олегом Осетинским, сценарий которого был запущен на Одесской киностудии. Годы прошли, но я помню, что в этом сценарии была такая небольшая набоковщина — бывалый мужчина ведет с собой девочку на башню к шпилю — вы думаете, чего? — высотного сталинского дома. Вот такая история в замкнутом пространстве с некими взаимоотношениями. К главной роли будто бы был приговорен Высоцкий, а я уже написала песню, предназначенную девочке. В августе 1980 года мы предполагали познакомиться, но не довелось…

С Визбором я хорошо была знакома, и ужасную его милоту и дружественность прижизненную ощутила на себе, и горечь утраты…

С Кимом я дружу и приятельствую по сей день. И я счастлива, что он жив-здоров. Все-таки мы все уже чуть-чуть уходящие натуры.

Когда-то я очень хотела внутрицеховых корпоративных отношений, но не знала их никогда. Жила и живу в работе сама по себе.

Беседовала М. Рюрикова, 2000 г.

Аэротика

* * *

Каждая кроха просит: Не проходи! Каждая кроха носит Сердце в груди. Хоть и дымит треножник — Боли не причиняй, Не мелочись, художник, Не укрупняй. Из пустяков, безделок Сложен весь этот мир. Не будь, художник, мелок. Будь — ювелир.

* * *

He заметив, что дети предпочли бы тату или пирсинг, Не заметив, что люди все уехали на Кот-д’Азюр, Самый твердый на свете пушистый задумчивый персик Я возьму, надкушу и присяду на пыльный бордюр. Не заметив, что жизнь оказалась чудным извращенцем, Не умеющим помнить, не знающим сладких границ, Я укроюсь китайским прекрасным как сон полотенцем, И цветы там, и фрукты, и перья невиданных птиц. Дайте жить, дайте петь, отнимите судьбу как проблему, Опустите как в трюм, отпустите меня как в тюрьму. Я хотела успеть написать не роман, так поэму… Но для этого надо очутиться хотя бы в Крыму. Хорошо бы, чтоб память оказалась конфетной коробкой, Полной ласковых писем, таких, что вовек не прочтут. Хорошо бы флакон закрывался фигурною пробкой. Все потеряно, все. А хрустальная пробочка — тут.

* * *

Никакой в этом мире поэзии. Никакой в самом деле мечты. И подушечки пальцев порезаны. И страницы скандально пусты. Ну, помаешься, позаикаешься, Ну, посетуешь ты на судьбу. Но не очень-то перепугаешься, А покрепче закусишь губу. Други близкие, други далекие! Я гляжу ваших взглядов поверх. Ожиданья огни одинокие — Худосочный такой фейерверк. Матерь божья, какая поэзия? Матерь божья, какая мечта? Я и шита, и крыта, и резана — А страница пуста и пуста…

* * *

Я обиды рассовала по карманам И царапины, как кошка, зализала. Я училась этим маленьким обманам — Ничего тебе про это не сказала. В сумку сунула еще две-три тревоги И за пазуху упрятала упреки. Завязала в узелок свою досаду — Ничего такого мне теперь не надо! Мне нельзя заплакать, если захочу я. И молчать нельзя мне, если замолчу я. Ну, а главное — глубокие карманы, Чтобы в них держать свои обманы! Нетерпению купила я уздечку. Ожиданию достала птичью клетку. В уголке сложила каменную печку, Чтоб кидать туда свои стихи, как ветки. А еще купила швейную машину И дешевые обрезки матерьяла И себе карманы новые пришила — Мне уже карманов старых не хватало…

* * *

На дне старой сумки, качаясь в вагоне метро, случайно нашаришь забытый пенальчик помады и губы накрасишь. Усталый, вечерний Пьеро, которого ждут не дождутся балы, маскарады… И вздрогнешь от горечи. Жуткая, жгучая слизь. Возьмешься за горло, захочется кашлять и плакать, масла и добавки в такие оттенки слились… Взамен земляники прогорклая алая слякоть.

* * *

Гололед — такая гадость, Неизбежная зимой! — Осторожно, моя радость! — Говорю себе самой. Ведь в другое время года Помогает нам судьба, А в такую непогоду Затруднительна ходьба. Я в дому — совсем другая: Раз на дню, наверно, сто Я сама себя ругаю И за это, и за то. А сегодня не ругаю И напрасно не корю. — Осторожно, дорогая! Осторожно, — говорю. Как ты справишься с дорогой? Ведь ее не избежать. Равновесие! Попробуй Равновесие держать. Не волнуйся и руками Без стеснения маши. Равновесие! Как знамя Равновесие держи. Гололед — такая гадость, Неизбежная зимой! — Осторожно, моя радость! Говорю себе самой. Не боюсь его нисколько. Я всю жизнь иду по льду. Упаду! Сегодня скользко. Непременно упаду!

* * *

Иду по улице зимой, И непонятно мне самой, Как не заносит снегом? Хотя погода хороша — Болит, болит моя душа Между землей и небом. А где-то светится окно. Так поздно светится оно! Меня там не хватает. Хотя погода хороша — Болит, болит моя душа. Ее ледок не тает. А скоро будет Рождество! Но это тоже ничего. Потом пройдет и это. Хотя погода хороша — Болит, болит моя душа, Ей облегченья нету! А можно так и дальше жить — Спешить, грешить, людей смешить — Ни шатко и ни валко. Да и погода хороша… Но все болит, болит душа — Ее-то вот и жалко.

* * *

Была я баба нежная — А стала баба снежная. Стою ничьей женой Под горкой ледяной. Была я баба нежная — А стала баба снежная. Вот и вся любовь! Вот и нос — морковь, И колпак из ведра, И метла у бедра… Была я баба нежная, А стала баба снежная. А глаза мои страшны, А глаза мои смешны, А глаза мои — из угля, А черны — видать, грешны. Была я баба нежная — А стала баба снежная… И стою, смеюсь. Зареветь боюсь. Потому что я считаю: Зареву — сейчас растаю.

* * *

В шапке похожая на Чебурашку — Я приношу благодарность барашку, Шкура которого сделалась шапкой В жизни моей неуютной и шаткой. В шубе похожая на медвежонка — Благодарю же тебя, о дубленка, Шкурою гревшая страшную тушу — Ныне одевшая грешную душу. Мясо в кастрюле и мясо в судочке… Птенчики чьи-то, сыночки и дочки… Милые звери — и плотью, и кровью Нашему хилому служат здоровью.