Сэляви
Шрифт:
* * *
О, эта странная прогулка — Всего от дома до метро, И окончанье переулка, Где вечно продают ситро. Вот обгоняет вас ребенок. Взглянули вы со стороны — И узнаете, как спросонок, Черты оставленной жены. По тротуару — вереница, И перед вами, как в кино, Проходят лица, лица, лица Любовей, брошенных давно. О, эта странная прогулка! Ах, эти тени — хоть беги!.. Но почему-то очень гулко Здесь ваши слышатся шаги. А изменить маршрут непросто — Всего от дома до метро. И, добежав до перекрестка, Берете вы стакан ситро. * * *
Я не прочту ему стихов — зачем ему стихи? У мужа денег попрошу, куплю себе духи. И я не стану песен петь. Какие песни, черт, Уж если он
* * *
Мне стихи достались мукой, потому что вся родня До сих пор одной наукой занималась у меня. То, что шло за мною тенью, — им моей казалось ленью. То, что ринулось бедой, — им казалось ерундой. Если жгло, ломало, гнало, им казалось — слишком мало Для меня, капризной, вздорной, с черным глазом, с челкой черной. Огоньки вдали мигали, а меня опять ругали За невежество мое, за житье и за бытье. Мне стихи достались мукой, потому что вся родня До сих пор одной наукой занималась до меня. Все трудились, это верно. Беззаветно, беспримерно. Но казались их труды им добычею руды. А мои штрихи и миги, не стихи, да и не книги, Не работы, не труды — не наделали б беды. Если падало, крушилось, им казалось — совершилось Наказание мое за дерзание мое! Мне стихи достались мукой, потому что вся родня До сих пор одной наукой занималась до меня. Возвращайся к нам, дитя, — как могли, они манили… Ты поймешь сто лет спустя, как родные правы были. Если хочется — пиши красной краской, белым мелом. Но при этом от души просим — занимайся делом! О, ученая родня… Жизнь меня еще научит. И поймает, и намучит, — не волнуйся за меня. * * *
А когда я болела, Да, когда я болела, О, как сильно меня Моя мама жалела! И когда я кричала Больными ночами, Как она защищала Большими плечами!.. А когда меня юность Дотла не спалила, Обожгла Да лихую судьбу посулила, Откатясь от огня, Я на холоде тлела — Только мама меня Больше не пожалела. Помню, как накатило Болезнями детство, И она находила Чудесные средства. А сжималось кольцо, Означавшее муку, — Помню, дула в лицо Или гладила руку… И минуты свои И часы — не считала. Но запасы любви Все тогда исчерпала. Ведь с тех пор, Что я в детстве так страшно болела, Меня мама моя Никогда не жалела. * * *
Когда 6 мы жили без затей, Я нарожала бы детей От всех, кого любила, — Всех видов и мастей. И, гладя головы птенцов, Я вспоминала б их отцов, Одних — отцов семейства, Других — совсем юнцов. Их не коснулась бы нужда, Междоусобная вражда — Уж слишком были б непохожи Птенцы того гнезда. Мудрец научит дурака, Как надо жить наверняка. Дурак пускай научит брата Вкушать, как жизнь сладка. Сестра-простушка учит прясть. Сестра-воровка учит красть. Сестра-монашка их научит Молиться, чтобы не пропасть. Когда б я сделалась стара, Вокруг накрытого стола Всю дюжину моих потомков Однажды б собрала. Как непохож на брата брат, Но как увидеть брата рад! И то, что этим братья схожи, Дороже во сто крат. Когда б мы жили без затей, Я нарожала бы детей От всех, кого любила, — Всех видов и мастей. * * *
— Ах, дочка! О чем ты плачешь? За что ты платишь? — Ах, дочка! Я в твои годочки Давно с твоим отцом Стояла под венцом. — Ах, мама! Венчаться мало… Ну, обвенчалась ты с отцом, Совсем юнцом, чужим птенцом?.. — Ах, дочка! Я в твои годочки Уже с твоим отцом Рассталась, с подлецом. — Ах, мама! Расстаться мало, Один подлец, другой глупец… Да и не о том я наконец. — Ах, дочка! Я в твои годочки Хоть не жила уже с отцом, А все ж бела была лицом… —
Ах, мама! Лица-то мало. А что я не бела лицом, Так я же балуюсь винцом, Ведь ты же знала. — Ах, дочка! Я в твои годочки Хоть и жила почти вдовой, Была румяной и живой. А ты — девица, не вдова, А только теплишься едва… — Ах, мама! Уж осталось мало. И не жена, и не вдова, И не жива, и не мертва. А то, что черное ношу, — О том не спрашивай, прошу. — Ах, дочка! О чем ты плачешь? За что ты платишь? Чем согрешила? Куда спешила? Себя решила… * * 8
Боль сердца моего — сестра. Мы с нею видимся нечасто. И вот от этого несчастья Моя любовь к ней так остра. Когда мы с ней увидимся опять — Предвижу, как я снова онемею. Предчувствую, что снова не сумею Ее нежнее прежнего обнять… Кого в наш век бетона и стекла Такая боль не гложет и не точит? И мучаются все, и каждый хочет, Чтоб эта боль неясная прошла. А наша власть над жизнию чужой Такие странные имеет формы! Все — сами по себе, но до сих пор мы К родной душе все тянемся душой! Боль сердца моего — сестра. А может, надо, чтоб болело? И в очаге потухшем тлела Зола рябячьего костра? Когда потом привязанностей рой Вкруг каждого запляшет и закружит — Вдруг человек заплачет, обнаружив, Как крепко связан с собственной сестрой… * * *
Сто женщин, сто младенцев есть во мне. Оригинальное такое свойство Родне моей внушает беспокойство, — Хотя какая разница родне? Сто душ в душе ношу — что за житье? — Чтоб все они во мне перемежались. Но все в какой-то миг перемешались И приняли обличие мое. Пока я беспокоюсь и шучу, Все сто детей затеяли пятнашки. А женщина гадает на ромашке, И все выходит так, как я хочу. Теперь мой тихий дом — не дом, а храм, Звучит моя молитвенная строчка. Но женщина по кличке «одиночка» Живет в моей душе, как свежий шрам. Мужчина, нелюдим и нелюбим, Теперь к тебе заходит слишком редко. А ты лепечешь: «Что же делать, детка? — Ведь он не нам одним необходим!..» Да будет жизнь твоя чистым-чиста За то, что ты транжирила сначала! Да будет все теперь, как ты мечтала, И пусть тебя минует пустота! Сто женщин, сто детей — но жизнь идет, И вот что каждый день меня тревожит: Боюсь, что жизнь число еще умножит, Утроит или в степень возведет. Ну как я тяжесть вынесу сию? А как я жизнь свою сложу тем паче? Вон у Дюймовочки родился Мальчик-с-пальчик Оберегайте, люди, их семью! * * *
Мне сын рассказывает сон: Там серый ослик, старый слон И мотылек — цветной флажок, Который крылышки обжег. Мне сын рассказывает сон: Он — всем опора и заслон. Тому подмога мой сынок, Кто робок или одинок. Мне сын рассказывает сон: Он ясно помнит тихий звон, Он ясно видел слабый свет — Такие снятся сны в пять лет… Мне сын рассказывает сон! Мне, слава Богу, верит он! Я растолкую и пойму, Зачем приснился сон ему. Мне сын рассказывает сон… Не по земле шагает он, А по пустыням и по льдам — Как будто по моим следам. * * *
И вот замираю в передней. В Уфе, в Магадане, в Париже. А вдруг, мой ребеночек средний, Вернувшись, тебя не увижу? Ничтожнее нет материнства. Прерывистей нет постоянства. Волшебно твое буратинство. Фальшиво мое пуританство. Угрюм, как затвор карабинный, Мой промысел будничный трудный. Но весел твой глаз воробьиный, Такой антрацитово-круглый. Мне нравится, что ты не ранний, Хотя не привыкну, что средний. По стольким ты признакам — крайний. Едва не сказала — последний. * * *
В то время как я эту Землю обследую, Хожу, прикрывая ладонью нутро, — Дитя, которое знать не знаю, не ведаю, Ведет себя странно, как студент в метро. И топочет ногами, и смеется не мудрствуя, То вытащит весла, то утопит корму. Похоже, он слушает какую-то музыку, Понятную только ему одному. Но, видно, и музыка ему тоже наскучивает. По каким-то таким часам он живет… И тогда он меня, будто лодку, раскачивает, И Земля вообще подо мной плывет. И не то чтоб мужественно, не то чтоб женственно, То ночь-заполночь — вот он, то ни свет ни заря… Но в июне закончится мое путешествие, Однажды начавшееся среди сентября.
Поделиться с друзьями: