Семейная кухня (сборник)

За нами приехал грузовик, чтобы везти работать в поле. Мама не очень долго беседовала с трактористом. Точнее, она сказала ему несколько слов на незнакомом нам языке.

– Что она сказала? – спросил Вадик.

– Не знаю, – ответила я.

Тракторист сел в свой грузовик и задом же отъехал, после чего дал газу, улепетывая на предельной скорости.

Потом мама отправила нас в баню в прямом и переносном смысле слова и отправилась, как она сказала, «по делам».

Результатом ее «дел» – мама побывала в больнице, у главы поселка, где мы проживали, и еще бог знает где – стала немедленная эвакуация чуть ли не на спецпоезде всех детей домой.

Я же жутко страдала.

– Клевая у тебя мама, – сказал Вадик.

– Ага, – ответила я.

– Машенька, ты такая замечательная девочка… – повторяла Наталья Ивановна, воспылавшая ко мне любовью.

А я страдала от того, что это не я такая замечательная и что меня любят не просто так, а за мою маму, которой я, конечно же, гордилась, но прекрасно понимала, что мне до нее далеко. Не дотянуться.

К поезду нас провожали большой делегацией. Пирет махала платочком и приглашала приезжать еще. Маме грузили в поезд ликер. Нам, детям, выдали какие-то значки, открытки и деньги, которые мы заработали. «Сухие пайки» в дорогу были изысканными и обильными. Складывалось ощущение, что Пирет приготовила лучшие блюда в своей жизни и достигла вершин кулинарного таланта. Все были счастливы. Наталью Ивановну сфотографировали рядом с Вадиком для местной прессы. Наталья Ивановна улыбалась, как дурочка, а Вадик стоял, распрямив плечи.

В поезде мы пели песни, ели, даже танцевали.

– А где Ольга Ивановна? – иногда спрашивала Наталья Ивановна или Вадик.

Мамы нигде не было.

Когда мы прибыли в Москву, родители стояли на перроне вокзала и от нетерпения готовы были кинуться под колеса прибывающего поезда. Мама тоже стояла в толпе. Это было покруче трюков Дэвида Копперфильда. Все окончательно решили, что она владеет искусством трансформации и что ее появление в лагере было миражом, чудом и бог знает чем. На самом деле мама вернулась в Москву на самолете. Просто ей нужно было успеть на важное совещание на работе, о чем, конечно же, никто не знал.

Когда Наталья Ивановна и Вадик увидели мою маму на перроне, они захлопали в ладоши. Все остальные подхватили. Народ оглядывался – кого еще могли встречать бурными овациями? Актрису? Певицу?

Кстати, цветную капусту я не ем до сих пор. Даже запах не переношу. И ревень с тех пор не ела.

Кухня народов Крайнего Севера

Между жизнью у бабушки и жизнью в Москве у меня была еще одна жизнь, к счастью, недолгая, – на Севере. Был наш маленький городок, и была Большая земля, от которой мы зависели полностью. Все, включая еду, везли оттуда. И если бы не привезли, мы бы умерли от голода, потому что в этом маленьком городке не росла даже комнатная фиалка – умирала, замерзала, не дожив до состояния взрослого растения.

Помню, мы стояли в очереди за яйцами. Брали сразу три десятка – в грязных картонных ячейках, перетянутых веревкой, которые можно было донести только на вытянутых руках. За десять минут, которые занимала дорога от магазина до дома, я примерзала варежками к картону. На пороге мама аккуратно, чтобы не побить яйца, доставала меня из варежек, а потом отдирала варежки от картона. Яйца были счастьем – ими мыли голову, пили сырыми, считая, что это полезнее, и пересчитывали, как сокровище. Однажды наша соседка тетя Наташа испекла безе для детей и пошла по квартирам раздавать их.

– Спасибо, – отвечали мы, осторожно цепляя крошечную безешечку. – А желтки вы куда дели?

После четырех квартир тетя Наташа плакала на кухне, собираясь прямо сейчас уехать на Большую землю. Потому что жить в городе, где даже дети спрашивают, куда делись желтки, считала невозможным.

Напротив жила машинистка Юля – женщина одинокая и неприятная. Ее почему-то не любили все соседки, хотя непонятно за что.

Юля славилась тем, что готовила завтраки, обеды и ужины – для себя любимой. Женщины не понимали, как можно готовить для себя. Не для детей, не для мужа, а только для себя.

Вот тетя Наташа, когда отправляла сына в лагерь, а мужа на вахту, питалась сухарями и в лучшем случае – замороженными пельменями.

А Юля не ленилась, кормила себя горячей пищей.

– Вот, блинов напекла, – говорила она, будто оправдываясь перед соседками.

– И что, есть будешь? – спрашивала тетя Наташа.

– Буду, конечно, – не понимала Юля.

– И не подавишься? – удивлялась тетя Наташа.

Ее можно было понять. В том городке, промерзлом и мрачном, все лучшее – лишний кусок, засохшая шоколадная конфета с белым налетом старости – отдавалось детям или мужчинам, которые работали сутками, неделями или месяцами. Надо было выживать, крутиться, выкармливать. Нормальный женский инстинкт – наплевать на себя. Юля считала, что дети вырастут, как трава, а мужчин может быть много, не этот, так другой, и думать нужно сначала о себе. Возможно, она была права. Во всяком случае, у нее не лезли клочьями волосы, как у тети Наташи, не были отморожены придатки от стояния в очередях, не сыпались зубы, не нападала внезапная слабость от анемии, как у моей мамы и почти всех женщин в том городе.

Масло сливочное – с плесенью, которую нужно было срезать и только после этого класть кусок в морозилку, – «вешали» килограммами. Морозилка пахла тлением. Вымороженным, остановленным, вечным, как мерзлота, тлением.

Однажды тетя Наташа увидела, как моя мама жарит на сливочном масле картошку. Ее чуть удар не хватил. Она опять заплакала.

Чтобы выжить, все дружили. Тетя Наташа отвечала в нашем подъезде за «вкусненькое» – могла испечь торт из ничего. Тетя Алла устраивала вылазки в лес за грибами и ягодами.

На самом деле она работала следователем. Ее все боялись, включая собственного мужа – бывшего уголовника – и сына, который стоял на учете в детской комнате милиции. Только моя мама ее не боялась.

Тетя Алла приходила к нам в обед – «пожрать, посрать и поспать», как она говорила. И делала все вышеперечисленное, потому что дома «ей покоя не было».

– Стоя-я-ять! – рявкала она, когда я пыталась скрыться в комнате. – На стол собери, быстренька-а-а! Ножульками шуруй, шуруй, пока я тебе их не вырвала!

Я проворно резала бутерброды и варила кофе из цикория. У тети Аллы была странная привычка – она всегда нюхала еду, прежде чем положить кусок в рот. Ходили слухи, что муж грозился ее отравить, поэтому тетя Алла пыталась определить яд по запаху. При этом пить она могла все, что угодно, и перепивала здоровенных мужиков, которые валились под стол, тогда как тетя Алла открывала очередную бутылку.

Так вот у нее была одна радость, отдушина – ходить в лес за клюквой. Она сшила себе из брезента комбинезон, как у водолаза, а из железного совка соорудила приспособление для сбора ягод, порезав «ковшик» в лапшу. Тетя Алла очень гордилась своим изобретением и ходила по подъезду, всем его показывая.

– Смотри, – объясняла она моей маме, – листья сквозь прутья не пройдут, а ягоды сами скатятся в углубление.

Поговаривали, что мужа она держала на воле только для одного – из клюквы он гнал отличный самогон. «Компотик» – называла напиток тетя Алла и пила его так же легко и часто, как компот, – три раза в день по стакану, не всегда закусывая.

Поскольку родители в выходные отсыпались после вахт и буровых, тетя Алла собирала детей и выводила «на природу». Мы послушно собирали грибы-ягоды и сдавали их тете Алле. По дороге в качестве развлечения пели пионерские песни и учили статьи Уголовного кодекса, которые запоминали с голоса тети Аллы. Она говорила название, а мы хором повторяли. Например, знали назубок, что полагается за разбойное нападение по предварительному сговору, за вымогательство, за дачу ложных показаний. Лучше всех знал УК ее собственный сын, который был любимчиком всей детской комнаты милиции, куда заходил как к себе домой.