Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света

–  Ты в ней напоминаешь палача, - сухо и мрачновато ответил Емельян, выдерживая Галин взгляд.

–  Я и есть палач, - ответила она и крепко сжала челюсти и кулаки.
– Палач. Я и тебя должна расстрелять. Собственноручно. Ты в моих руках.
– Она взяла его руку выше локтя и крепко впилась в нее маленькими хищными пальцами, кивнув головой в сторону: - Тут кругом палачи. Видишь, сколько их ходит? И все палачи, палачи. Стоит только мне глазом моргнуть, и ты будешь схвачен, раздавлен, повешен.
– Она разъяренно дрожала, швыряя в него шипящими, точно отравленными змеиным ядом словами.
– Я знаю, там у тебя пистолет в кармане, может, гранаты. Ты будешь защищаться, стрелять Но ты не уйдешь живым отсюда. Не уйдешь! Я не прощу тебе Марьяну, не прощу никогда! Сама судьба мне послала тебя, чтобы я могла отомстить.

Мимо по аллее проходили эсэсовцы, бросали на них многозначительные и загадочные взгляды. Емельян обратил внимание на одну деталь: когда к ним приближались посторонние, Галя умолкала. Значит, она не хочет, чтобы слышали их острый разговор. Он опасался, что она в истерике может поднять шум, выдать его первому же встречному гестаповцу и испортить задуманное им дело. Он решил не тянуть, сказал ей довольно резко и с вызовом:

–  Ну, хватит угроз и обещаний. Отомстишь, выдашь, повесишь, расстреляешь - как тебе там будет угодно. Ты видишь - я не боюсь. Но перед тем, как ты все это сделаешь, выполни мою небольшую просьбу, совсем маленькую. Обещаешь? Говорят, раньше перед казнью палачи исполняли последнюю просьбу жертвы.

–  Говори, что тебе от меня нужно?
– холодно и отчужденно прозвучал ее голос. Она не смотрела на Емельяна, вообще она ни на что не смотрела и ничего не видела. Она была погружена в созерцательное оцепенение, когда видишь только свои неясные мысли застывшим взглядом.

–  Позавчера вами арестована девушка, обвиняемая в убийстве некоего Льва Шаповалова, - глухо сказал Емельян.
– Где она сейчас?

–  Ах, вот оно что!
– удивленно очнулась Галя.
– Любка-партизанка. Любовь Емельянова. Любовь Ивановна. Ты о ней говоришь? Или это псевдоним?
– Галя задумалась, вопросительно глядя на Глебова. И вдруг ее осенила разгадка: - Постой, постой: Любовь Емельянова… Твоя любовь?..
– Она иронически, наигранно расхохоталась.

–  Да, моя любовь, - взволнованно выдохнул Глебов. Он был потрясен псевдонимом, который взяла себе Женя, его Женя, и не мог скрыть своего волнения. Галя это заметила. Подумала: "Вот что привело сюда Глебова - любовь". А Емельян продолжал, торопливо, выталкивая дребезжащие слова: - Где она? Я прошу тебя - говори?

Галя не спешила отвечать. Медлительно достала сигарету, предложила Глебову, но он отказался, закурила и, глядя перед собой, заговорила рассудочно:

–  Твоя любовь… Она хорошенькая. И наверно, комсомолка. Понимаю - ради любви ты пошел на все. Что ж, похвально, черт возьми! Не каждый из вас решится на такое… Любовь!
– Она стряхнула пепел и, поведя тонкой бровью, мечтательно прищурила глаза, отчего лицо ее сделалось мягким, женственным.
– А помнишь, ты мне слова своего Сталина говорил, что любовь сильнее смерти?

–  Где Женя?
– тихо и настойчиво выдавил из себя Емельян. Это были не слова, а стон души.

–  Какая? Ах, да. Значит, твою Любовь Емельянову Женей звали?.. Красивое имя. И небось невеста твоя?

–  Жена, - с дрожью в голосе ответил Емельян. Нарочитая медлительность Гали его злила, и он с трудом сдерживал себя Он уже пожалел, что так необдуманно, поспешно завел с ней разговор о Жене. Правда, все равно теперь, после неожиданной встречи с Галей, пришлось бы менять план действий.
– Не тяни, говори, что с ней?
– опять страдальчески, глухо простонал Емельян.

–  Я должна тебя огорчить, - все так же неторопливо отвечала Галя.
– Ты овдовел.

–  Как?!
– вскрикнул Емельян и, крепко сжав Галину руку, процедил сквозь зубы угрожающе: - Что это значит?..

–  Позавчера на допросе… - Галя запнулась, не смогла сейчас сказать: "Я застрелила". Лучше потом, не сразу.
– Она была храбрая. Штурмбанфюреру умудрилась череп проломить. Мраморной лампой саданула.

–  Ее пытали?..
– Емельяна начало лихорадить. Он побледнел, глаза округлились, расширились. Полуоткрыв рот, он смотрел на Галю с ужасом и надеждой и, казалось, умолял се отречься от только что произнесенных слов, сказать, что она пошутила, ошиблась, что Женя жива. И с еще большим напором и торопливостью он заговорил: - А это точно она? Ты не ошиблась? Опиши мне ее.

Галя отвечала с напускным равнодушием:

–  Стройная, красивая. Моего роста, только поплотней меня. Глаза карие, пожалуй, зеленые. Волосы каштановые, нос прямой, подбородок острый.

Сомнений быть не могло - это Женя. Его коробил невозмутимый тон Гали и те полицейские, протокольные слова, которыми она пыталась нарисовать портрет Жени. Будучи убежденным, что именно о Жене, а не о ком-нибудь другом говорит Галя, Емельян все же спросил для большей достоверности, хотя в этом и не было нужды:

–  В чем она была одета?

Галя хорошо помнила Женино платье, то самое, которое вместе с рубашкой рассвирепевший штурмбанфюрер Кристиан Хофер разорвал одним махом сверху донизу. Сказала:

–  Ситцевое, синее с белыми черточками… И рубашка тоже ситцевая, в мелкие цветочки.

Емельян не знал, какая на Жене рубашка, и теперь вспыхнул ревнивой ненавистью оттого, что в застенках гестапо кто-то мог видеть раздетой его любимую. С минуту помолчав, попросил мягко:

–  Продолжай, пожалуйста, подробно, как все произошло

Галя Шнитько бросила под ноги окурок и снова закурила. Она не то что волновалась, но ей просто неприятно было вспоминать то, что произошло позавчера в кабинете Хофера. Поэтому она старалась как можно суше и короче сообщить Глебову о гибели девушки, убившей провокатора Шаповалова.

–  Все произошло просто. Кристиан считал, что в его руки попала важная подпольщица. Через нее он надеялся докопаться до остальных, заставить ее заговорить под пытками. Любка это поняла. Я была переводчицей на допросе. Она умоляла меня застрелить ее, не допустить до пыток. Могла не выдержать и выдать своих. Я пожалела ее… Ну, словом, когда она стукнула Кристиана мрамором по черепу и замахнулась еще раз, я выстрелила в нее. Я спасла ее от мучительной смерти… И Кристиана тоже спасла от смерти. Он сейчас в госпитале. Сделали операцию. Будет жить… Больше ни о чем меня не спрашивай и уходи. Уходи немедленно, пока я не передумала. Будем считать, что мы с тобой квиты. Я отомстила тебе за Марьяну. Вот этой рукой я убила твою жену.

Емельян слушал ее и верил - она не лжет, говорит страшную и жестокую правду. Он, как ни странно, не питал ненависти к Гале Шнитько; напротив, в нем бродили какие-то туманные чувства признательности ей за то, что исполнила немыслимую просьбу Жени, избавив ее от пыток, и рассказала об этом Емельяну. Он понимал, что больше ему здесь нечего делать, надо уходить.

–  Еще один последний вопрос. Где похоронена Женя? Не на городском кладбище?

–  Гестапо не оказывает такой чести своим врагам, - ответила Галя.
– Таких одиночек хоронят обычно там, во дворе.
– Она кивнула на желтый особняк.
– Наверно, и твою похоронили там, точно не знаю. Какое это имеет значение? Все равно памятник не поставишь.

–  Поставим!
– Емельян сжал кулаки, глаза его потемнели, стали агатовыми.
– Поставим ей памятник из вечного гранита вот здесь, в этом сквере, вот на этом месте!..

И столько было уверенности в его словах, веры в то, что рано или поздно оккупанты будут изгнаны и раздавлены вместе со своими прислужниками, подобными Гале Шнитько, а восстановленная Советская власть действительно воздвигнет памятники своим героям, что эта мысль и Гале показалась вполне правдивой, неприятно стеганула ее, бросила в жуткую дрожь, приоткрыв завесу недалекого будущего, в которое Шнитько предпочитала не заглядывать.