Семья

— Не плачь, тише, тише! — утешала дочку о-Юки, дав ей грудь. Но молока в груди не было. О-Фуса рассердилась и разревелась еще громче.

Над очагом висел чайник. В нем кипела вода.

Санкити вернулся домой. Он сидел у очага и думал, дымя папиросой. Он видел перед собой горы, в дождливый день особенно напоминавшие об осени; рисовые поля, наполненные стрекотом кузнечиков; унылый осенний лес; одинокие фигурки крестьян: кто везет домой хворост, кто заготавливает впрок сено.

Отдав дочь служанке, о-Юки подсела к мужу.

— А мы с Футтян пойдем что-то искать! — сказала служанка, привязала на спину девочку и вышла.

Санкити и о-Юки сели пить чай, закусывая по обычаю тех мест солеными овощами, к чему они уже привыкли. О-Юки тоже закурила, взяв у мужа папиросу.

— Что ты уставился на меня? — засмеялась она, заметив, как посмотрел на нее Санкити.

— Ты куришь? Зачем это? — недовольно проговорил Санкити и затянулся.

— На все есть причина. Когда фигура начинает портиться, тянет курить.

— Ты это серьезно? — спросил Санкити, и сердце у него екнуло. Родится еще один ребенок, потом еще и еще. Как тогда жить?

Прошло несколько дней. Наконец принесли письмо от Минору. Он писал, что деньги получил и просит простить его, что послал телеграмму безо всяких объяснений.

Слишком уж спешное было дело. Но и в письме ни слова не говорилось о том, что же с ним стряслось. Несколько раз Минору повторил в письме, что нет ничего тяжелее долгов, и заклинал брата никогда ни у кого не занимать деньги.

В начале ноября от Минору опять пришла телеграмма и опять с просьбой о деньгах. Санкити прикидывал и так и этак, но требуемую сумму взять ему было неоткуда. Однако братний долг повелевал помочь, и Санкити решил послать хотя бы часть денег. Для этого нужно было продать рукопись книги, которую он писал напряженно три месяца и только что закончил.

— О-Юки, слышишь, Футтян опять плачет! — крикнул он жене.

— Боже мой, как я устала! Неужели она опять будет всю ночь плакать? Если сейчас же не перестанешь, мама отдаст тебя чужой тете.

С тех пор как у о-Юки пропало молоко, так было каждый вечер. Футтян стала раздражительной и капризной. У нее прорезались зубки, и она сердито кусала пустую грудь.

— Ой, ой больно ведь! Ну что это за ребенок? — то и дело вскрикивала о-Юки. Рассердившись, она зажала Футтян носик, чтобы девочка выпустила грудь. Футтян так и закатилась от обиды.

— Глупенькая, вот глупенькая, — уговаривала ее мать. Но девочка ничего не понимала. Она привыкла засыпать у груди и требовала своего.

Санкити не мог работать, когда плакала Футтян. Он то и дело выходил из кабинета и сам пытался успокоить дочку. В кабинете его, в отличие от южной гостиной, полной тепла и света, было прохладно и сумрачно.

Наступила самая горячая пора деревенской страды — уборка урожая. В школе начались каникулы, и Санкити решил несколько дней отдохнуть.

Как-то, возвращаясь с прогулки, он увидел бежавшую ему навстречу о-Юки.

— Санкити, — сказала, запыхавшись, жена, — приехал Ниси-сан. Вот его визитная карточка. Он не один, с приятелем. Они не стали тебя ждать, но сказали, что зайдут попозже.

Не часто токийские друзья навещали Санкити в его деревенском уединении. Можно было пересчитать по пальцам, сколько раз заглядывали сюда городские знакомые.

Не успел Санкити войти в дом, как услыхал с порога знакомый голос:

— Я вижу, Санкити уже вернулся!

Санкити очень обрадовался своему давнишнему приятелю. Они начали дружить еще до университета. Было время, когда они ночи напролет горячо обсуждали будущее, высказывали заветные думы и мечты. И вот после стольких лет друзья опять встретились. Санкити смотрел на друга и не узнавал его: Ниси стал настоящим джентльменом. Он служил в одном из департаментов в Токио.

Вместе с ним пришел одетый в европейский костюм сотрудник местной газеты. Все трое прошли в гостиную, и через минуту оттуда донеслись оживленные голоса.

— Мы давно знакомы с В-куном, но я не знал, что он живет теперь в Нагано. Захожу я сегодня в редакцию, и что бы ты думал? — первым встречаю tero!

— А я не узнал Ниси, пока он не подошел ко мне и не заговорил, — улыбаясь, перебил приятеля В-кун. — Он ведь фамилию переменил. Да и усы вон какие вырастил. Совсем стал другой, разве тут узнаешь. Мы как раз сидели с С-куном, ожидая одного юриста, ну и, как водится, злословили — что за правовед к нам явится.

— Знаешь, что они сделали? — засмеялся Ниси. — Меня сюда послала префектура, чтобы проверить, как обстоит дело с кооперацией. Так они взяли и без меня написали обо всем и послали в префектуру, чтобы ревизору делать было нечего. Поставили меня в глупое положение. С ними надо ухо держать востро.

Стряхнув пепел с папиросы, Ниси с нескрываемым удивлением оглядел убогую комнату, в которой жил и работал его приятель. Потом внимательно посмотрел на Санкити, точно хотел спросить, для чего это он решил похоронить себя в такой глуши. Трехлетняя жизнь в провинции действительно наложила отпечаток на внешний вид и манеры Санкити.

,— Ты не замерз, В-кун? — обратился Ниси к журналисту и поежился. — Надень-ка пальто. Однако, прохладно у тебя в кабинете.

О-Юки внесла горячий чай. Ниси протянул Санкити книгу.

— Коидзуми-кун! Ты, верно, еще не читал этой книги. Я на днях зашел к Накамура, попросил что-нибудь почитать в дорогу. Он мне предложил эту книгу. Я начал ее читать, дошел до места, заложенного открыткой. Дальше не успел. Но это любопытно... Дарю тебе ее вместе с открыткой.

— А у меня так много работы, что нет времени читать, — сказал журналист, разглядывая книгу. — Уехать бы куда-нибудь подальше в глушь, захватить с собой книг побольше, вот бы славно было!

Ниси посмотрел на журналиста. Тот вздохнул и обратился к хозяину:

— Санкити-сан! У вас не бывает такого чувства, когда вы работаете, будто вы своим трудом отдаете природе долг?.. Это ощущение долга заставляет меня постоянно работать. Иначе совесть замучит. Берусь за всякое дело. А удовлетворения никакого. Бегаю день-деньской со всякими заданиями для газеты. Но какой во всем этом толк?

— Газетчикам в голову всякие вздорные мысли лезут, — не без ехидства заметил Ниси. — Брось ты эту работу в газете!

— А, все равно, — махнул рукой журналист. — Было время, когда я работал не ради хлеба насущного. Но и тогда не чувствовал радости от труда. Ну, скажем, стану я теперь учителем. Что изменится? Мне уж, видно, суждено вечно трудиться в поте лица, чтобы исполнить долг и не знать от труда удовлетворения.

— Ну, брат, это в тебе тщеславие говорит. Хотя тщеславие, если оно верно направлено, как у тебя, например, вещь неплохая, — засмеялся Ниси.

— Может быть, может быть, — пожал плечами журналист. — Но против природы идти нельзя. Можно причинить непоправимый вред. Насилие над естеством ведет к смерти. Но так не хочется подчиняться этому самому естеству. А ничего не поделаешь: человек не знает ни минуты покоя из-за его велений. Как бы мне освободиться от этого сознания долга, бросить вообще всякую работу. Хочешь читать — читай, хочешь спать — спи.