Семья

Коляска, в которой сидел Санкити, подкатила последней. На залитой солнцем улице собралось много народу, девочки — подружки о-Фуса — смотрели во все глаза и перешептывались. Коляска с черным верхом остановилась.

— Дядя, помочь вам? — подошел Сёта. О-Фуса, обернутая в светло-коричневую шаль, лежала на руках Санкити. Санкити сошел с коляски и понес ее в дом.

В углу средней комнаты, где находилась буддийская божница, приготовили постель и положили на нее уже остывшее тело девочки. Лицо ее было прикрыто белой материей. Все собрались вокруг.

— А она, оказывается, большая! Надо, наверное, согнуть колени.

— Не надо. Она ведь ребенок. Поместится и так, — заметил Сёта.

— Пожалуй, все-таки лучше согнуть, — сказал Санкити и подошел к дочери. Ножки о-Фуса уже окоченели. Санкити с трудом согнул их. О-Сюн и о-Нобу поставили у изголовья цветы. Из школьного общежития приехала о-Ай, младшая сестра о-Юки. Она обняла о-Юки, и обе заплакали. В полдень пришла соседка-учительница, взглянуть на умершего ребенка.

— Не знаю, в каких словах выразить свое сочувствие... Коидзуми-сан — мужчина, ему все-таки легче. Мне очень, очень вас жалко, — сказала она.

Высокая температура у Футтян была не из-за живота, как сначала говорили врачи. У нее был менингит. О-Юки, глотая слезы, рассказывала учительнице, как болела дочь. Та успокаивала ее, говоря, что лучше уж умереть, чем жить всю жизнь без разума.

Санкити стоял, прислонившись к стене возле окна, и глядел на слабо желтевший в дневном свете огонек свечи.

— Дядя, вы очень устали? — подошел к нему Сёта.

— Очень. Всю первую неделю я почти не спал. Я верил, что можно спасти ее. А последние дни я тоже не смыкал глаз — понимал, что все кончено, Футтян не вернется домой. Я был как во сне. Стоило коснуться подушки, и я буквально терял сознание.

— Иногда я жалею, что у Тоёсэ нет детей... Но, поглядев на ваши страдания, я теперь думаю, что даже лучше, что их нет.

— Дай мне, Сёта-сан, папиросу, если есть.

Сёта пошарил в рукаве кимоно. Санкити с удовольствием затянулся и выпустил струю дыма. В доме царила суматоха — готовились к похоронам, приходили люди выразить соболезнование. Санкити выполнял механически, что от него требовалось.

В день похорон все родственники собрались возле маленького гроба. Пришел и Наоки: когда-то Санкити жил в его семье. Наоки окончил среднюю школу и служил сейчас в одной компании.

Пришла и о-Сюн.

— Дядюшка, мой папа хотел сегодня быть у вас, но его задержали дела, и вместо него пришла я, — сказала она, намекая на то, что ее отец Минору стыдится выходить из дому.

О-Ай пришла в длинных лиловых хакама. Войдя в комнату, она обвела взглядом родственников. Самым старшим был здесь Морихико. «Как быстро поднимается молодняк», — говорило его лицо, когда он смотрел то на о-Сюн, уже перешедшую в старший класс, то на свою дочь о-Нобу, то на о-Ай в дорогом платье.

Сёта принес много цветов. Их положили вокруг головы о-Фуса, которая, казалось, спала.

— О-Юки, давай положим Футтян ее игрушки, — сказал Санкити.

— Конечно, — поддержал Сёта, — они ведь станут напоминать о ней. И вам будет тяжело. — Он принес мяч, кошелек, другие игрушки и разложил их по углам гроба.

— Футтян очень любила шерстяные нитки. Уже глаз не могла раскрыть, а все говорила о них.

О-Юки достала нитки, которые она купила дочери и не успела отдать.

— Положите их тоже, Сёта-сан.

Все было готово. Гроб вынесли из дому, и печальная процессия двинулась на кладбище, где уже лежали две сестры Футтян. О-Юки вышла за ворота и провожала ее взглядом до тех пор, пока маленький гроб не исчез из виду.

— Вот и нет о-Фуса.

О-Юки стояла у ярко зеленевшей изгороди из китайского боярышника. Слезы текли по ее лицу. Потом она вернулась в дом и долго плакала.

Книга Санкити, начатая в провинции и завершенная уже в Токио, вызвала много толков. В доме стали бывать гости. Но большую часть времени дом стоял тихим, как вымерший. Ворота весь день были на запоре.

Санкити не мог спокойно говорить о детях. Глаза его, казалось, постоянно вопрошали: почему все его усилия сделать счастливой свою семью оборачиваются против него бедой? «Там трое моих детей», — мысль эта не раз несла его ноги в сторону кладбища.

По обеим сторонам дороги, ведущей на кладбище, густо зеленела молодая поросль. Солнце заливало землю ярким светом, а он видел на всем тень той грусти, которую испытывал сам. Он не шел к маленьким холмикам, он не мог туда идти, не мог видеть рядом три могилки. Он доходил до храма. Кровь приливала к голове, начиналось головокружение, и он чуть не падал. Побродив вокруг храма, он возвращался домой.

— Каменный ты! На могилы к детям не сходишь, — говорила ему о-Юки.

Когда собирались гости, разговор непременно заходил о детях; душа у Санкити начинала ныть, но он слушал и не мог оторваться.

О-Юки, сидя возле мужа и кормя грудью Танэо, рассказывала племяннице:

— Когда Сигэтян умерла, Футтян ничего еще не понимала. Но когда не стало Кийтян, она уже, видно, что-то поняла. Помнишь, как она плакала?

— Помню, — ответила о-Нобу. — Я все время Футтян как живую вижу.

— Да, девочки тогда еще ничего не понимали. Сигэтян уже не дышала. Я говорю им: «Смотрите, наша Сигэтян стала ангелом». Футтян и Кийтян стали приплясывать вокруг гроба и приговаривать с беззаботным видом: «Умерла! Умерла!» Потом подошли к ней, встали на цыпочки и давай дуть на нее.

— Правда?

— Да. Я потом их часто водила на могилку Сигэтян. Рвала им тутовые ягоды. Я им сказала, что это дерево — наша Сигэтян. Уходя, они всегда говорили ей: «Дай нам, пожалуйста, твоих ягод, Сигэтян», — благодарили ее. И ели ягоды. Ты знаешь это тутовое дерево, высокое такое, за могилкой. Как придем туда, они и просят: «Мамочка, сорви нам ягодок Сигэтян».

— Давай же говорить о другом, — прерывал ее Санкити. Он всегда прерывал ее, когда она заговаривала о детях.

— Танэтян, — ласково позвала о-Нобу.

— Почему он у нас такой худенький? — внимательно посмотрев на сына, спросила о-Юки.

Санкити взглянул на Танэо боязливым, каким-то затравленным взглядом. Потом глаза Санкити и о-Юки встретились, и в сердцах у них шевельнулся страх: «Неужели и Танэо не станет?..» Видевшие смерть трех дочерей, они опасливо оглядывали тщедушное тельце сына. Тревожная мысль не давала покоя, здоров ли он, правильно ли он растет?