Семья

Когда Санкити проснулся, все его тело болело так, точно его искусали слепни. О-Сюн принесла жидкую помаду для волос.

— Нобутян, иди-ка сюда, — позвала о-Сюн, смеясь. — Смотри, сколько седых волос у дяди Санкити.

О-Нобу, размахивая руками, прибежала из кухни.

— Эй, эй! — закричал Санкити шутливо, как будто обращался к собственным детям. — Как вы смеете надо мной издеваться! Да я скоро получу орден Золотого коршуна!¹⁰

— Ну что, сдаетесь? — весело спросила о-Нобу.

— Ведь нельзя же, чтобы у дяди было столько седых волос, правда, Нобутян? — О-Сюн подошла поближе. — Лежите смирно. Сейчас я начну выдергивать ваши седины. Спереди не так много, а вот на висках белым-бело... Ужас просто... Да, трудная мне предстоит работа.

Нежно притрагиваясь к дядиной голове, о-Сюн перебирала волосок за волоском. А все же нет-нет, да и выдернет вместо белого волоса — этой меты старости — черный.

— Отчего это мои волосы совсем меня не слушаются? — придя с кухни, простодушно обратилась о-Сюн к Санкити. Весь ее вид обнаруживал полнейшее доверие к дяде, ее готовность делиться с ним всем, как с отцом.

— Каждое лето то же самое, — полуобернувшись к нему, продолжала о-Сюн. Взяв в горсть сухую, торчащую на затылке прядь, она показала ее Санкити.

Белье, развешанное в саду, просохло. Племянницы вышли в сад и, напевая, стали снимать его. Они пели самозабвенно, как птицы. Их веселые, молодые голоса всколыхнули душу Санкити. Он вышел на веранду и стал наблюдать за легкими, полными грации движениями девушек, складывавших просохшее белье. Он вспомнил о-Юки, вспомнил жену Сёта и невольно стал сравнивать... Вот и распустились незаметно два бутона.

Стало немного прохладнее, и все оживилось. Вечером Санкити и племянницы вспоминали об уехавшей о-Юки.

Видно было, как соседи, жившие через улицу, вынесли наружу скамейки и сидели, наслаждаясь вечерней свежестью. Девушки загадали, кому из них отправиться купить льду. Вышло идти о-Нобу. Она пошла и скоро вернулась. O-Сюн принесла чашки, сахарницу.

— Ну, что, устроим пир, а? — Санкити достал начатую бутылку красного вина и разлил его в чашки со льдом.

Мысли о-Сюн с девичьей легкостью перенеслись к науке писания писем. Наклеить на письмо марку вверх ногами означает вражду, немного вбок — любовь.

— Уж коли вражда, так стоит ли переписываться? — улыбнулся Санкити. О-Сюн тут же отпарировала:

— Ну, стоит ли, нет ли, дядюшка, вам лучше знать. — И о-Сюн тихонько засмеялась. Потом она стала рассказывать ему о школьной жизни. Он слушал ее, изредка разглядывая на свет свою чашку, и все время словно хотел сказать: «Вот оно как!» О-Сюн посасывала кусочек льда.

— Я очень люблю слово «нирвана», — вдруг заявила она.

— Правда? — откликнулась о-Нобу, мешая ложечкой в чашке. — Тогда я буду называть тебя сестрица Нирвана.

— Нирвана — как приятно звучит, — промолвила о-Сюн. Она любила ходить на кладбище и сидеть там в прохладной, унылой тишине на старом могильном камне, читать что-нибудь, вдыхая запах дыма от сухих листьев.

— Учитель как-то сказал мне: «Коидзуми-сан, у тебя нет врагов — это неплохо. Но плохо то, что с твоим характером ты можешь стать несчастной. Именно потому, что тебя будут все любить. Нужно быть более твердой».

О-Сюн привычным движением поправила воротник кимоно и продолжала:

— Из всех людей, дядя, я уважаю вас одного. Вы очень близкий мне человек, и мне трудно о вас судить. Когда все говорят о ком-нибудь: «Вот замечательный человек!» — я только взгляну на него, и мне сразу же ясна его суть. Это очень странно, но его душа становится мне понятна, как своя собственная.

О-Нобу молча переводила взгляд с дяди на кузину.

— Когда мне исполнится двадцать пять, — заговорила о-Сюн о другом, — я расскажу вам, что мне пришлось испытать. Чего только не пишут в романах, но жизнь оказывается гораздо удивительнее и трагичнее. Я перенесла такое, чего не найдешь ни в одном романе.

— Я готов слушать хоть сейчас! — шутливо предложил Санкити.

— Нет, сейчас нельзя.

— Ну вот, нельзя. А какая разница — сейчас или в двадцать пять лет.

— Тогда это уже станет прошлым. И мне не будет больно. А пока все случившееся еще слишком живо в моей памяти.

О-Сюн замолчала. Из глухой темноты улицы доносилось щелканье вееров.

— Вы, дядя, наверно, думаете, что я все сочиняю...

— Ну, что ты!

— Нет, думаете!

— Ну хорошо, думаю, — улыбнулся Санкити. — Мне и в голову не могло прийти, что моя племянница такая фантазерка.

— Слышишь, Нобутян, я фантазерка. — О-Сюн прикрыла рукавом легкую краску смущенья.

Девушки уже давно жили в предвкушении праздника Реки.¹¹ Накануне фейерверков в Рёгоку¹² от Морихико пришла открытка, он приглашал всех к себе.

На другой день газеты сообщили о большом паводке на реке Сумидагава: праздник переносился. Это известие огорчило девушек. С утра полил дождь, погода отнюдь не располагала к дальним поездкам.

— А где Нобу? — спросил Санкити у о-Сюн.

— Наверно, у тетушки, что живет за нами.

В начальной школе тоже были каникулы, и о-Нобу зачастила к учительнице в гости.

Цветы и деревья в саду ожили под дождем. Нежная недотрога у бамбуковой изгороди, изнемогая от жары, бессильно свесила свои длинные листья, красные ее цветы повяли. Но свежее омовение вернуло ей жизнь. Санкити вышел на веранду и в унынии остановился. Потом вернулся в комнату.

— Дядя, вы хотите знать, почему мне нравится бывать на кладбище?

Глядя на струи дождя, шелестевшего за окном, Санкити стал слушать о-Сюн. Ее история была коротка, как юность, и печальна.

Когда ей было шестнадцать лет, смерть отняла у нее друга. С тех пор она любит бродить между могил... Временами скорбь была такой безысходной, а мир казался таким безрадостным, что она стала думать о смерти... Но чувство долга взяло верх: ведь у нее были мать и младшая сестренка. Видно, ее удел — страдать.

— А теперь я хочу только одного, — говорила о-Сюн, — быть всегда сама собою. Самое страшное для меня — кривить душой.

Она снова задумалась, потом произнесла:

— Послушайте, дядя, я расскажу вам один случай, когда я изменила себе. Кроме матери, — добавила о-Сюн, — об этом не знает никто. Я так перед ней виновата.