Семья

— А что, о-Танэ еще не знает о болезни сына? — спросил Санкити.

— Наверное, знает. — Тоёсэ задумалась. — Косаку-сан был в Нагое, виделся с Сёта. И дядя Морихико уже все знает.

— Это я ему сказал.

— Свекровь пишет, что мне надо немедленно ехать в Нагою, — тоскливо проговорила Тоёсэ. — А мама зовет домой. Родители всегда думают сначала о детях. Моя мать очень жалеет меня.

— И тебя жалко, и Сёта, — сказал Санкити.

— Я, конечно, поеду в Нагою. Буду за ним ухаживать, — проговорила Тоёсэ. — Я ведь до сих пор только это и делала...

— Сколько лет прошло, как вы поженились? — спросил Санкити, стряхивая с папиросы пепел.

— Одиннадцать, — горько вздохнула Тоёсэ.

— Значит, ваша свадьба была годом позже нашей с о-Юки.

— Помнишь, когда мы жили в деревне, — вставила о-Юки, — из дома Хасимото приезжал приказчик? Он и сказал нам тогда, что Сёта женился.

— Да, да. Как это было давно! Я тогда получила от вас письмо, Счастливы мы были только первый год.

Потом все пошло вкривь и вкось. Свекровь часто хворала. А потом этот скандал... О-Юки тихонько вздохнула.

— Мы с Сёта старые друзья, — проговорил Санкити; — Еще в школе дружили, хотя учились в разных классах. Когда меня привезли в Токио, мне было восемь лет. В моде тогда были турецкие фески с кисточкой. И мы с Сёта носили такие фески... Вот с каких пор мы дружим.

— Да, вашей дружбе много лет, — сказала Тоёсэ. — Вы всегда беспокоитесь о Сёта, о его делах. Помню, кажется, в прошлом году вы были в Сэндае, так в каждом письме спрашивали о нем.

— Неужели в каждом?

— Вот именно. Вся его родня с ним носится. А он? Хотя бы работал, как все люди...

Тоёсэ сама не заметила, как стала вспоминать о своей жизни, а эта жизнь была наполнена только одним — любовью к Сёта. Она рассказывала, как уехала к родным, когда свекор бросил семью и скрылся. Как мать с отцом удерживали ее, и как она убежала из дому, и ехала к Сёта с таким чувством, будто ехала к возлюбленному.

По лицу Тоёсэ было видно, что ей приятны воспоминания. Еще она рассказала, что была однажды у толкователя судеб. Он сказал ей: «Вы добрая, но в вашем характере есть мужские черты. Берегитесь проявления мужского».

— Вы бы, дядюшка, это назвали наследственностью, — слабо улыбнулась Тоёсэ.

Дети о-Юки расшалились — они были в том возрасте, когда мальчишки бывают особенно озорными. Они шумели, смеялись, выбегали на улицу, опять прибегали. Даже самый младший ходил, переваливаясь, от служанки к матери и обратно.

— Ой, смотрите, ему молочка захотелось, — рассмеялась Тоёсэ. Малыш отдернул ручонку, потянувшуюся было к груди матери.

— Вот все уйдут, мы с тобой останемся одни, тогда можно, — наклонилась к малышу о-Юки, поправляя воротник кимоно.

— Мне показалось, тетя, что вы опять ждете ребенка. Мы как-то разговорились с моей служанкой. Она говорит, что, мол, и сомневаться нечего: тетушка о-Юки опять скоро будет младенца кормить.

Тоёсэ внимательно посмотрела на о-Юки. Та чуть-чуть покраснела и улыбнулась.

— О-Юки, может, ты хочешь купить что-нибудь из вещей Тоёсэ? — спросил жену Санкити.

— Не знаю, — нерешительно проговорила о-Юки. — Пожалуй, мне бы пригодилась сушильная доска. Может быть, Тоёсэ-сан продаст ее нам?

— Эта сушильная доска из кипариса. Мы ее специально заказывали, когда еще на другом берегу жили. Мы ведь там долго собирались жить. Я покажу ее старьевщику, он оценит, и вы тогда возьмете ее.

Тоёсэ засобиралась домой. Санкити поднялся наверх, оставив женщин вдвоем. Он подошел к окну. Крыши, крыши, рамы для сушки белья, беспорядочный лес труб над Комагата, воздух по-весеннему мутный и непрозрачный от дыма... Думы его были о Сёта.

О-Юки поднялась к мужу и стала рассказывать, о чем они говорили с Тоёсэ перед ее уходом. Женщины были поистине созданы на погибель Сёта. Он не мог и недели прожить без приключения. Даже вокруг о-Сюн вертелся. «Я завидую вам, тетушка», — сказала на прощание Тоёсэ.

— А ты что, никогда не бываешь недовольной? — раздраженно спросил жену Санкити.

— Мне не на что жаловаться.

Санкити некоторое время молча смотрел на жену.

— Тоёсэ может завидовать нам только в том, что мы здоровы, — сказал он и пошел к столу.

В тот вечер Санкити и о-Юки до позднего часа обсуждали дела племянника и его жены. Когда дети уснули, о-Юки вдруг прижалась к мужу и проговорила тоном, какого Санкити никогда не слыхал у нее.

— Ты верь мне, папочка. Хорошо?

Она уткнулась ему в грудь и расплакалась.

«Мне это теперь все равно», — хотел было сказать Санкити, но не мог. И опечаленный, и чем-то обрадованный, молча прислушивался он к всхлипываниям жены.

Накануне отъезда Тоёсэ в Нагою из ее дома к Санкити принесли летнюю жаровню, картины, кое-какую утварь и двустворчатую ширму, которую о-Сюн разрисовала, по мысли Сёта, осенними листьями.

Тоёсэ пришла проститься. Увидев свои вещи в доме дяди, она с грустью подумала, что вот и окончилась ее семейная жизнь на берегу реки, такая счастливая с виду.

— Я сейчас зашла к одним знакомым, — сказала она. — Так они говорят, что Хасимото приходят только прощаться.

Ей очень хотелось еще и еще говорить о своей жизни, такой беспокойной и безрадостной.

— А знаешь, Тоёсэ, что говорят люди? — сказал Санкити. Ему вспомнились слова бабушки Наоки, которой давно уже перевалило за семьдесят. — Люди говорят, что, если Сёта суждено прожить еще три года, он их проживет, только если рядом не будет тебя. А так и года не протянет.

— Глупости это все. В том, что ему все хуже становится, моей вины нет, — как-то безразлично проговорила Тоёсэ.

О-Юки было жаль расставаться с Тоёсэ. Она предложила ей остаться у них ночевать. А утром ехать на вокзал прямо от них. Но Тоёсэ сказала, что они со старой служанкой нашли гостиницу со счастливым расположением дверей и проведут ночь там. Они уже заплатили за комнату и хотят в последний вечер побыть вдвоем. Она поблагодарила за приглашение и попросила проводить ее завтра. Сказала еще, что очень дешево распродала мебель и даже не знает, хватит ли ей расплатиться со служанкой. Видно, придется прислать остальное из Нагои.