Серебряная свадьба

В р а ч. Это незачем…

А р д ь е. Что — незачем?

В р а ч (по складам). На меня кричать не-за-чем… (Делает шаг к старику.)

А р д ь е. Держитесь на расстоянии.

Вр ач. Я хотел… Я обязан!.. Послушать ваш пульс. (Пауза.) И кое-что вам сказать… С глазу на глаз.

А р д ь е. Когда суд?

В р а ч. Вы хотите его?

Ардье кивает головой.

Можно было бы избежать. Конечно, это крайне нелегко! Но мы готовимся…

А р д ь е (продолжая его мысль). Чтобы я умер тихо-тихо… без мучений?

В р а ч. Кто вам это сказал?! Поймите, вы уже не принадлежите себе. Вы принадлежите нам…

А р д ь е. Кому — нам?

В р а ч. Новому национал-социалистическому движению. Вы не представляете, каких сложностей стоило добиться, чтобы меня сделали вашим личным врачом!

А р д ь е (удивленно). И вы так сильны, что перед вами открыты даже двери моей камеры! (Отвернулся.) А! Я слишком стар, чтобы тратить нервы на детские забавы внуков. (Неожиданно кричит.) Почему мне не принесли котят?

В р а ч (остолбенело). Каких котят?

А р д ь е. Двух белых котят! В тирольской шляпе!

В р а ч (с готовностью). Я узнаю… Я проверю! Извините, но я должен говорить быстрее! Я должен сообщить вам…

А р д ь е. Прямо! Вы решили украсть меня? И у вас хватит сил и средств?

В р а ч. Конечно, это сложно! Но это была бы великая наша победа! Доказательство настоящих наших возможностей!

А р д ь е. Ну и что же?

В р а ч. Нас еще не все понимают. Слишком сильна ненависть к нашему движению. С нами еще боятся сотрудничать открыто!

А р д ь е (торопит). А для новых? Молодых?

В р а ч. Для них вы! Ваше время!.. Парадокс! Великое время! Могущество титанов!

А р д ь е. Один из них — я?

В р а ч (искренне). Вы — седьмой в списке самых значительных лиц национал-социалистического мира!

А р д ь е. Из живых?

В р а ч. Да! Из неуловимых! Вечных! Черной тенью летящих над горизонтом! Вы уже не человек! Вы — миф!

А р д ь е (медленным движением руки разрешает Врачу подойти ближе). Посмотри на меня! (Снимает широкие темные очки.) На кого я похож?

Врач невольно отступает: так странно и почти безжизненно исковерканное пластическими операциями лицо.

Молчишь? Я отвечу сам. Я похож на мумию. Мумию национал-социализма.

В р а ч (тихо). Да… Вам пришлось перенести нечеловеческое…

А р д ь е. Нечеловеческое…

В р а ч. Тем более вас нужно спрятать от этих десятков мощнейших телекамер… Фотокорреспондентов! Киноаппаратов! Вы должны оставаться навеки сильным! Молодым! Без возраста. Остаться идеей!

А р д ь е (усмехается). Значит, мое лицо… Вы не хотите? Чтобы у вашей идеи было мое лицо? Оно не устраивает вас?

В р а ч (не сразу). Это могло бы произвести не то впечатление. Мы и так много сделали, чтобы вас почти не снимали. И в очень урезанном виде показывали по телевидению. Только в выпусках кинохроники!

А р д ь е. Глупцы!

Врач отступил, не понимая.

Ты сам сказал: «Ненависть к фашизму разлита по миру». А ее нужно убирать, сметать, очищать! Растворять в самых сильных моющих средствах. Мы — герои рейха, концлагерей, газовых камер, рвов с тысячами расстрелянных — должны уйти. Громко! Навсегда! Чтобы ненависть в мире была удовлетворена. Чтобы мир успокоился: «Их больше нет!», «Мы отомстили!», «Впереди ясно и безоблачно»! Это должно быть лицо исстрадавшегося святого. Уходящего мученика. Лицо погибшей эпохи!

В р а ч. Но останемся мы…

А р д ь е (вдохновенно). Да! Остаетесь вы! Благовоспитанные мальчики, которые поклоняются Идее. Идее северного, белого, чистого, как альпийский лед, юного титана. «Сила! Чистота! Мужество!» Среди всего сегодняшнего бардака из вранья, безработицы, порнографии, продажности властей, бюрократизма, потери всяческой веры…

В р а ч (тихо). Вы — истинный герой.

А р д ь е. «Народ, который нуждается в героях, достоин сожаления». Но вы не народ! И никогда не путайте себя с народом. Вы — молодое, мускулистое, безжалостное движение хозяев жизни! Людей высшей Идеи! Как говорил наш Ницше: «Кто не состоялся как личность, может не учитываться в истории человечества!» Вот ваша заповедь. Ваша Библия. Наше будущее. Твое, мой мальчик. И мое тоже будущее. Восьмидесятичетырехлетнего старика.

В р а ч (в восторге понимания). Хайль Гитлер!

А р д ь е (спокойно). Вы найдете другое имя! Я не кощунствую! Я предрекаю! Вы боитесь показать меня народу? А что такое народ? Это то, что остается после того, как по человечеству кованым сапогом проходимся мы. Следы наших подков, наших дубинок, наших приказов и наших лозунгов делают лицо человечества удобным для того, чтобы его назвали народом. И он поверит и примет себя в наших рубцах, вмятинах. В шрамах от наших плеток!

В р а ч (горячо). Где вы были столько лет? Такие, как вы? Как не хватало нам вас! Вашей веры! Вашей силы! Духа вашего!

А р д ь е (еле сдерживаясь, ему почти плохо). Я здесь… Теперь я знаю, что мы должны сделать. Я скажу потом. Но скажу! Иди, мой мальчик! Иди… (Остановил Врача, когда тот был уже у самой двери.) И забудь! Вытрави из памяти мое лицо!

Врач не понял.

Может быть, ты еще что-то неоформившееся?.. Зыбкое?.. Детское! Ты можешь испугаться, вспомнив эти черты… (Смеется.) Они — не от жизни. А ты ведь, наверно, хочешь жить? Сладко и счастливо?

В р а ч. Я — солдат!

А р д ь е. Нет, неуверенно звучит твой голос! Но ты найдешь силу во мне. Каждый день я буду вызывать тебя. И ты будешь исполнять то, что скажу я. Я! (Тихо.) Ты, кажется, начал понимать, чего я хочу! Не утруждай меня повторением. Если ты хочешь пойти далеко… (Усмехнулся.) И жить долго-долго! Как! Я?! (Неожиданно яростно, почти истерично.) Ведь ты хочешь жить? Ты не хочешь, чтобы твое молодое тело стало куском гнили? Падалью? Анатомической сенсацией? Ведь такое тело отдадут студентам для изучения! Совершенное тело подлинного арийца? А? (Почти дрожит от рвущегося из него бешеного, нездорового темперамента.) Вон! Завтра! (Резкий жест на дверь.)

Врач, чуть не шатаясь, выходит из камеры. Ардье один. Снимает очки и обеими ладонями закрывает лицо, так что мы его почти не видим. Он словно остужает лицо холодом старческих рук. Потом осторожно-осторожно начинают двигаться его пальцы, нащупывая, исследуя, задерживаясь на буграх высокого лба, бровях, линии большого носа, складках старого рта.

Как прекрасно, что к старости волосы теряют цвет! Перестают виться, блестеть… И вот уже непонятно, каким ты был. Брюнет? Шатен? Кудрявый блондин? Редкие, пего-серые волосы на шишковатом черепе! Еле просвечивает пергаментная кожа на руках в гречке старости. Сколько отпадает лишних хлопот! (Смеется.) А? Когда я нашел его в Лиме в пятьдесят третьем, он был уже шатен. Почти как я! (Провел рукой по черепу.) Ах, Лима, Лима!.. Город густой тени! Многочисленных углов! Проходных дворов… Лима — город великой беззаботности! Она поглощает всякого. Даже того, кому нужно спать с револьвером под подушкой. Кому надо гнать и гнать от себя черные сатанинские сны. Ах, Лима, Лима! Там потеешь все равно от чего — от жары ли, от сладостей ли! От женщин! Или от страха! (Пауза.) Там я сделал первую пластическую операцию. Но он все равно узнал меня! Мы мирно пили местную водку и ели плоды авокадо. По старой русской манере закусывать спиртное. (Неожиданно резко.) И все равно! Тогда! В Лиме! Не он боялся меня! А я дрожал перед ним! (Тихо.) «Может быть, мы и нашли бы необходимое, если бы не искали лишнего!» (Пауза.) Да, если бы я ненавидел не его самого! Не его руки, глаза. Щель глаз! Стек в руках! Как метроном постукивающий по итальянской сандалии. (Задохнулся. Сдержал себя. Тихо.) Я возненавидел бы их всех! Как многоголовую саранчу! Не своя обида, взлелеянная под сердцем смертного, а боль предвестника! Крик пророка! (Усмехнулся недобро.) Но плясок не было! Нет! Не вышло! Хотя я как зачарованный смотрел на его стек. Я даже чувствовал, как удар перерезает мне лицо, руки, пальцы… Само дыхание! (Тихо.) Но плясок не было! Карнавал в Лиме шел без меня…