Серебряная свадьба

А р д ь е. Я только жалкий старик. Уже на пороге другого мира. Мне не хочется думать о суетном.

Пауза.

П а с т о р. Суд… может не состояться?

А р д ь е. Я хочу, чтобы он состоялся!

П а с т о р. Хорошо. Но вы можете быть оправданы. Частично. Срок давности. Состояние здоровья. Возраст. Влияние наше… Не умаляйте его!

А р д ь е (просто). Нет!

П а с т о р (искренне). Но почему?

А р д ь е. Тогда я вам просто больше не буду нужен!

Пауза. Ардье еле заметно улыбается.

П а с т о р (осторожно). Вы знаете, что такое «укол болтливости»?

Ардье молчит.

Нет, это даже не «детектор лжи»! Это… серьезнее.

А р д ь е. Здесь? В этих стенах?

П а с т о р (просто). А кто нам помешает? (На морских пехотинцев.) Эти молодые люди? (Пожал плечами.)

А р д ь е (не сразу). Вы хотите моих новых страданий?

П а с т о р. «Человек и рождается на страдание, и как искра, сгорая, устремляется ввысь…»

А р д ь е (повторяет). Устремляется ввысь…

П а с т о р. Судьба Иова, который был причислен к пророкам, не почтеннейшая ли из многих мирских судеб?

А р д ь е (неожиданно). А вы верите в бога? Святой отец?

П а с т о р. Сам вопрос оскорбителен для меня.

А р д ь е (как ни в чем не бывало). Нет, я говорю вполне серьезно. Вот я очень поздно понял… что надо любить, а не служить Любви. Надо быть правдивым, а не беречь Правду. И лучше быть красивым… (Усмехнулся.) Хотя бы в душе… Чем поклоняться Красоте. Долой все эти понятия с большой буквы! Будем говорить на уровне людей. Обычных, плотских! С еще колотящимся сердцем! С естественными отправлениями и простыми желаниями. Ну, кто мы с вами, например? Древний старик и мужчина в расцвете сил. Один в рясе, другой в тюремной пижаме. Вам хотя бы жалко меня? (Пауза.) Просто как старого человека? Еле видящего! Ничего не слышащего без мощнейших японских наушников?! А ведь я вижу — нет! Что же остается нам делать? Спорить. Пока вы еще не перешли к действиям? Но ведь спор бесполезен… Наш спор! Потому что нельзя убедить другого человека, если спор не основывается на главном доводе — на любви!

П а с т о р. Но бог и есть — любовь!

А р д ь е. Э нет! Здесь вы меня не проведете. И потом, мы договорились — говорить не на уровне понятий. Но даже если идти по вашей логике, то что есть человек? «Любимое дитя господа. Созданное по образу и подобию божьему». И если, как вы сами говорите, бог есть любовь, то где же? Где она? В вас? В других? В миллионах? В них? (На пехотинцев.) Любовь человеческая, которая запретит любой бесчеловечный приказ! Выправит любое искривленное сознание? Сделает слабого могучим? Ничтожного — счастливым? Исковерканного побоями, унижениями, пытками — навечно свободным и неколебимым? Кого? Как? Чем? Ради кого?

Пастор молчит.

Что вы, похожий на Христа, любите? Простой, как дыхание, счастливой человеческой любовью?

П а с т о р (тихо). Мы по-разному толкуем идею любви.

А р д ь е. Вот что и страшно — вы любите Идею. Гипертрофию Идеи! Вне человека! Вне простой любви к подобному… Ко всей жизни — хрупкой, безответной, живой… Вне меня! Вне вас! Вне их! Вне миллионов, который каждый с каждым перекрещен! Переплетен миллионами связей, дружб, привязанностей, надежд…

П а с т о р (строго). Я слышу голос язычника. А может, и хуже! Сатаны! Которым вы и были для человечества! И по отношению к вам нет мирских законов. С вами бог позволяет поступать вне закона.

А р д ь е. Вы грозите мне пыткой? «Уколом болтливости»? Так запомни, мальчик в рясе, что ты бессилен передо мной. Потому что заставить себя умереть в любую секунду — это дело только техники. Без яда! Без ножа! Только внутренним приказом.

П а с т о р. Только ничтожный человек в слабости своей может покуситься на высший дар господний — на собственную жизнь!

А р д ь е (спокойно). Да! Надо очень любить жизнь. Безмерно! Но все-таки не слишком… Иначе легко стать трусом и ничтожеством. (Усмехнулся. Жест прощания.) Подумай над этим, мальчик в рясе. А мне надо на горшок. Эй, кто там? Обмывать обделавшегося старика не самое веселое занятие. (Кричит.) Зови местных холуев!

Свет гаснет. И в темноте вдруг резко и почти счастливо, с какой-то ренессансной силой, всплывает музыкальная фраза, где главенствует флейта в примитивной до язычества светлой, солнечной мелодии.

Резко вспыхивают телеэкраны, проекции кинохроники, раздаются голоса радиокомментаторов. Сейчас это не извещение о деле Ардье. Это сама жизнь — всей планеты. Огромный полиэкран, в котором должно вмещаться все, что характеризует время, — и труд, и природа, и космос, и рауты, и безработные, и лошади на вечернем лугу, и детство… И обыденность каждодневной надежды. Это должна быть мажорная отдушина после долгих тюремных сцен и фиолетового света камеры. И только в самом конце как естественная малость в потоке миллиона информации голос одного диктора произнесет: «Решением президента суд над бывшим нацистским преступником Ардье начнется завтра и будет основываться на проведенных ранее следствиях как в нашей стране, а также и других странах-союзницах». Другой комментатор ворвется в сообщение: «В осведомленных кругах складывается мнение, что этот суд будет только формальностью перед казнью Ардье. Правительство хочет поскорее избавиться от одиозной фигуры фашистского палача, которая слишком взбудоражила страну. Хватит ворошить старые раны! И воскрешать ядовитые тени полуживых наци!»

Медленно зажигается свет на сцене. А р д ь е один. Только тени м о р с к и х п е х о т и н ц е в чуть угадываются в непривычно слабом свете.

А р д ь е (не сразу). Ну что же, суд так суд! Ты ведь сам хотел его? Ждал больше семи лет! Сколько потребовалось сил, терпения, ловкости, чтобы поверили, что ты — это ты! Что ты — это не ты. А ОН! Это ведь будет суд над ним? Но голову положишь ты Свою… Что тебе еще нужно, старому фантазеру? Двадцать минут последнего слова? Если тебя не прервут…

Нет! Не решатся! Слишком много телекамер, кино- и фотоаппаратов будет направлено на тебя! Двадцать минут перед всем миром. Гордись! Не всякому отпускается столько времени и такая аудитория! Вот твой последний концерт для флейты… в сопровождении всех средств массовой информации. Что ты успеешь сказать за двадцать минут? Что самое главное из восьмидесяти с лишним твоих лет?! Неужели расколотость, раздвоенность, греховность, терзавшая тебя? Затаенное рабство, с которым так удобно другим жить и умирать? Но ты ведь пытался победить его всю жизнь! И гордыней! И музыкой! И вином! И склоненной головой! И неистовостью решений и поступков! Ты же дотащил свою жизнь в этой старой, вечной схватке до восьмидесяти лет!