Серебряный век. Смешные стихи

Издевательства

Павлиньим хвостом распущу фантазию в пестром цикле, душу во власть отдам рифм неожиданных рою. Хочется вновь услыхать, как с газетных столбцов зацыкали те, кто у дуба, кормящего их, корни рылами роют.

Стабилизация быта

После боев и голодных пыток отрос на животике солидный жирок. Жирок заливает щелочки быта и застывает, тих и широк. Люблю Кузнецкий (простите грешного!), потом Петровку, потом Столешников; по ним в году раз сто или двести я хожу из «Известий» и в «Известия». С восторга бросив подсолнухи лузгать, восторженно подняв бровки, читает работница: «Готовые блузки. Последний крик Петровки». Не зря и Кузнецкий похож на зарю, — прижав к замерзшей витрине ноздрю, две дамы расплылись в стончике: «Ах, какие фестончики!» А рядом, учли обывателью натуру, — портрет кого-то безусого: отбирайте гения для любого гарнитура, — все от Казина до Брюсова. В магазинах — ноты для широких масс. Пойте, рабочие и крестьяне, последний сердцещипательный романс «А сердце-то в партию тянет!» В окне гражданин, устав от ношения портфелей, сложивши папки, жене, приятной во всех отношениях, выбирает «глазки да лапки». Перед плакатом «Медвежья свадьба» нэпачка сияет в неге: – И мне с таким медведем поспать бы! Погрызи меня, душка Эггерт. — Сияющий дом, в костюмах, в белье, — радуйся, растратчик и мот. «Ателье мод». На фоне голосов стою, стою и философствую. Свежим ветерочком в республику вея, звездой сияя из мрака, товарищ Гольцман из «Москвошвея» обещает «эпоху фрака». Но, от смокингов и фраков оберегая охотников (не попался на буржуазную удочку!), восхваляет комсомолец товарищ Сотников толстовку и брючки «дудочку». Фрак или рубахи синие? Неувязка парт- и советской линии. Меня удивляют их слова. Бьет разнобой в глаза. Вопрос этот надо согласовать и, разумеется, увязать. Предлагаю, чтоб эта идейная драка не длилась бессмысленно далее, пришивать к толстовкам фалды от фрака и носить лакированные сандалии. А чтоб цилиндр заменила кепка, накрахмаливать кепку крепко. Грязня сердца и масля бумагу, подминая Москву под копыта, волокут опять колымагу дореволюционного быта. Зуди издевкой, стих хмурый, вразрез с обывательским хором: в делах идеи, быта, культуры — поменьше довоенных норм!

Прекрасная Елена

(Очень веселая французская оперетка. Этак смеяться приходится редко)

Раз три француза спорить стали. Спорят день и спорят ночь: на Руси заголодали, надо русским, мол, помочь. Ну и ну, французы эти — прямо ангелы, точь-в-точь: забывают все на свете, лишь бы нищему помочь. Спор кипит, – от спора в мыле. Только слышно: «ах» да «ох». Наконец создать решили комитет из них из трех. Ну и ну, сии французы, буржуа солидных лет, что-то очень толстопузы — посмотреть бы их на свет. Первый По – в огромном чине, генерал французских войск. Всех смутьян по сей причине рад громить и вдрызг и в лоск. Ну и ну, с французом с этим «вив» от всей души оря, не попасть бы снова в сети их величества царя. Вот второй. Москве, признаться, не забыть фигуру сью. На войне разков в пятнадцать округлил живот мусью. Ну и ну, не тешась ложью, присмотрите за Жиро ж: вместо помощи Поволжью, как бы сам не выжрал рожь. Ну, а третий – Нуланс, значит, — друг царя и Колчака. Уж давно по милым плачет Вечека и Эмчека. Ну и ну, с таким громилой дело помощи не сшить. У французов нрав премилый: как сумели рассмешить!

Журнал «Крысодав»

Мы

Днем — благоденствуют дома и домишки: ни таракана, ни мышки. Товарищ, на этом не успокаивайся очень — подожди ночи. При лампе – ничего. А потушишь ее — из-за печек, из-под водопровода вылазит тараканье всевозможного рода: черные, желтые, русые — усатые, безусые. Пустяк, что много, полезут они — и врассыпную — только кипятком шпарни. Но вот, задремлете лишь, лезет из щелок разная мышь. Нам мышь не страшна. Пусть себе, в ожидании красной кошки, ест понемногу нэпские крошки. Наконец, когда все еще храпом свищет, из нор выползают ручные крысищи. Сахар попался — сахар в рот. Хлеб по дороге — хлебище жрет. С этими не будь чересчур кроткий. Щеки выгрызут, вопьются в глотки. Чтоб на нас не лезли, как на окорок висячий, волю зубам крысячьим дав, для борьбы с армией крысячьей учреждаем «Крысодав».

Ужасающая фамильярность

Куда бы ты ни направил разбег, и как ни ерзай, и где ногой ни ступи, — есть Марксов проспект, и улица Розы, и Луначарского — переулок или тупик. Где я? В Ялте или в Туле? Я в Москве или в Казани? Разберешься? — Черта в стуле! не езда, а – наказанье. Каждый дюйм бытия земного профамилиен и разыменован. В голове от имен такая каша! Как общий котел пехотного полка. Даже пса дворняжку вместо «Полкаша» зовут: «Собака имени Полкан». «Крем Коллонтай. Молодит и холит». «Гребенки Мейерхольд». «Мочала а-ля Качалов». «Гигиенические подтяжки имени Семашки». После этого гуди во все моторы, наизобретай идей мешок, все равно — про Мейерхольда будут спрашивать: – «Который? Это тот, который гребешок?» Я к великим не суюсь в почтеннейшие лики, Я солдат в шеренге миллиардной. Но и я взываю к вам от всех великих: – Милые, не обращайтесь с ними фамильярно!

Товарищ Иванов

Товарищ Иванов — мужчина крепкий, в штаты врос покрепше репки. Сидит бессменно у стула в оправе, придерживаясь на службе следующих правил. Подходит к телефону — достоинство складкой. – Кто спрашивает? – Товарищ тот — И сразу рот в улыбке сладкой — как будто у него не рот, а торт. Когда начальство рассказывает анекдот, такой, от которого покраснел бы и дуб, — Иванов смеется, смеется, как никто, хотя от флюса ноет зуб. Спросишь мнение — придет в смятеньице, деликатно отложит до дня до следующего, а к следующему узнаете мненьице — уважаемого товарища заведующего. Начальство одно смахнут, как пыльцу… Какое ему, Иванову, дело? Он служит так же другому лицу, его печенке, улыбке, телу. Напялит на себя начальственную маску, начальственные привычки, начальственный вид. Начальство ласковое — и он ласков. Начальство грубое — и он грубит. Увидя безобразие, не протестует впустую. Протест замирает в зубах тугих. – Пускай, мол, первыми другие протестуют. Что я, в самом деле, лучше других? — Тот — уволен. Этот — сокращен. Бессменно одно Ивановье рыльце. Везде и всюду пролезет он, подмыленный скользким подхалимским мыльцем. Впрочем, написанное ни для кого не ново разве нет у вас такого Иванова? Кричу благим (а не просто) матом, глядя на подобные истории: – Где я? В лонах красных наркоматов или в дооктябрьской консистории?!

О «фиасках», «апогеях» и других неведомых вещах

На съезде печати у товарища Калинина великолепнейшая мысль в речь вклинена: «Газетчики, думайте о форме!» До сих пор мы не подумали об усовершенствовании статейной формы. Товарищи газетчики, СССР оглазейте, — как понимается описываемое в газете. Акуловкой получена газет связка. Читают. В буквы глаза втыкают. Прочли: – «Пуанкаре терпит фиаско». — Задумались. Что это за «фиаска» за такая? Из-за этой «фиаски» грамотей Ванюха чуть не разодрался: – Слушай, Петь, с «фиаской» востро держи ухо! даже Пуанкаре приходится его терпеть. Пуанкаре не потерпит какой-нибудь клячи. Даже Стиннеса — и то! — прогнал из Рура. А этого терпит. Значит, богаче. Американец, должно. Понимаешь, дура?! — С тех пор, когда самогонщик, местный туз, проезжал по Акуловке, гремя коляской, в уважение к богатству, скидавая картуз, его называли — Господином Фиаской. Последние известия получили красноармейцы. Сели. Читают, газетиной вея. – О французском наступлении в Руре имеется? – Да, вот написано: «Дошли до своего апогея». – Товарищ Иванов! Ты ближе. Эй! На карту глянь! Что за место такое: А-п-о-г-е-й? — Иванов ищет. Дело дрянь. У парня аж скулу от напряжения свело. Каждый город просмотрел, каждое село. «Эссен есть — Апогея нету! Деревушка махонькая, должно быть, это. Верчусь — аж дыру провертел в сапоге я — не могу найти никакого Апогея!» Казарма малость посовещалась. Наконец — товарищ Петров взял слово: – Сказано: до своего дошли. Ведь не до чужого?! Пусть рассеется сомнений дым. Будь он селом или градом, своего «апогея» никому не отдадим, а чужих «апогеев» – нам не надо. — Чтоб мне не писать, впустую оря, мораль вывожу тоже: то, что годится для иностранного словаря, газете – не гоже.

Киноповетрие

Европа. Город. Глаза домищами шарили. В глаза — разноцветные капли. На столбах, на версту, на мильоны ладов: !!!!! ЧАРЛИ ЧАПЛИН!!!!! Мятый человечишко из Лос-Анжелоса через океаны раскатывает ролик. И каждый, у кого губы нашлося, ржет до изнеможения, ржет до колик. Денди туфлястый (огурцами огурятся) — к черту! Дамища (груди – стог). Ужин. Курица. В морду курицей. Мотоцикл. Толпа. Сыщик. Свисток. В хвост. В гриву. В глаз. В бровь. Желе-подбородки трясутся игриво. Кино гогочет в мильон шиберов. Молчи, Европа, дура сквозная! Мусьи, заткните ваше орло. Не вы, я уверен, — не вы, я знаю, — над вами смеется товарищ Шарло. Жирноживотые. Лобоузкие. Европейцы, на чем у вас пудры пыльца? Разве эти чаплинские усики — не все, что у Европы осталось от лица? Шарло. Спадают штаны-гармошки. Кок. Котелочек около клока. В издевке твои комарьи ножки, Европа фраков и файфоклоков. Кино заливается щиплемой девкой. Чарли заехал какой-то мисс. Публика, тише! Над вами издевка. Европа — оплюйся, сядь, уймись. Чаплин – валяй, марай соусами. Будет: не соусом, будет: не в фильме. Забитые встанут, забитые сами метлою пройдут мировыми милями. А пока — Мишка, верти ручку. Бой! Алло! Всемирная сенсация. Последняя штучка. Шарло на крыльях. Воздушный Шарло.

Две культуры

Пошел я в гости (в те года), не вспомню имя-отчества, но собиралось у мадам культурнейшее общество. Еда и поэтам — вещь нужная. И я поэтому сижу и ужинаю. Гляжу, культурой поражен, умильно губки сжав. Никто не режет рыб ножом, никто не ест с ножа. Поевши, душу веселя, они одной ногой разделывали вензеля, увлечены тангой. Потом внимали с мужеством, упившись разных зелий, романсы (для замужества!) двух мадмуазелей. А после пучили живот утробным низким ржаньем, слушая, кто с кем живет и у кого на содержании. Графине граф дает манто, сияет снег манжет… Чего еще? Сплошной бонтон. Сплошное бламанже. Гостям вослед ушли когда два заспанных лакея, вызывается к мадам кухарка Пелагея. «Пелагея, что такое? где еще кусок жаркое?!» Мадам, как горилла, орет, от гнева розовая: «Снова суп переварила, некультурное рыло, дура стоеросовая!» Так, отдавая дань годам, поматерив на кухне, живет культурная мадам и с жиру мордой пухнет. В Париже теперь мадам и родня, а новый советский быт ведет работницу к новым дням от примусов и от плит. Культура у нас — не роман да балы, не те танцевальные пары. Мы будем варить и мыть полы, но только совсем не для барынь. Работа не знает ни баб, ни мужчин, ни белый труд и не черный. Ткачихе с ткачом одинаковый чин на фабрике раскрепощенной. Вглубь, революция! Нашей стране другую дорогу давая, расти голова другая на ней, осмысленная и трудовая. Культура новая, здравствуй! Смотри и Москва и Харьков — в Советах правят государством крестьянка и кухарка.

Сергей Есенин

Частушки (о поэтах)

Я сидела на песке У моста высокова. Нету лучше из стихов Александра Блокова. Сделала свистулечку Из ореха грецкого. Веселее нет и звонче Песен Городецкого. Неспокойная была, Неспокой оставила. Успокоили стихи Кузмина Михаила. Шел с Орехова туман, Теперь идет из Зуева. Я люблю стихи в лаптях Миколая Клюева. Дуют ветры от реки, Дуют от околицы. Есть и ситец и парча У Любови Столицы. Заливается в углу Таракан, как пеночка. Не подумай, что растешь, Таня Ефименочка. Ах, сыпь, ах, жарь, Маяковский – бездарь. Рожа краской питана, Обокрал Уитмана. Пляшет Брюсов по Тверской Не мышом, а крысиной. Дяди, дяди, я большой, Скоро буду с лысиной. Ах, батюшки, ох-ох-ох, Есть поэт Мариенгоф. Много кушал, много пил, Без подштанников ходил. Квас сухарный, квас янтарный, Бочка старо-новая. У Васятки у Каменского Голова дубовая.

Георгий Иванов

Объявления

Ах, как сладко читать объявления В какой-нибудь столичной газете: Лучшего средства для усыпления Не найти на целом свете. «Ежедневно свежие пирожные… Большой выбор дешевых граммофонов. Электричеством болезни накожные Излечивает доктор Семенов. Получена японская парфюмерия… Замечательное средство даром… В кинематографе необычайная феерия: Похищение одалиски гусаром. Молодая дама интересная… На все за пять рублей готова… Вдова из себя полновесная Экономкой хочет быть у пожилого… «Крем Реформ»… Голова опускается… «Для мужчин»… Сладко ломит спину… «Высылаю»… Веки смыкаются, И глаза уже не видят – «Угрина».

Саша Черный

Кто?

«Ну-ка, дети! Кто храбрее всех на свете?» Так и знал – в ответ все хором нараспев: «Лев!» – «Лев? ха-ха… легко быть храбрым, Если лапы шире швабры, Нет, ни лев, ни слон… храбрее всех малыш — Мышь! Сам вчера я видел чудо, Как мышонок влез на блюдо И у носа спящей кошки Не спеша поел все крошки. Что!»