Сергей Есенин. Навсегда остался я поэтом

Владимир Брюханов: «Весной 1915 года Есенин по собственному почину и разумению объявился в поэтических кругах Петрограда, изображая собою самородка-поэта, вышедшего непосредственно из деревни. Успех получился полнейшим. Все очарованы, хотя некоторые (например Фёдор Сологуб) сразу распознали хитрость, но простили и её: столь наивный и, казалось бы, невинный карьеризм не вызвал у них осуждения. Ведь все поэты – завзятые честолюбцы!.. Характерно, что поначалу эрудиция Есенина действительно отдавала провинциальным невежеством: он ничего толком не знал, в частности, о непосредственных предшественниках на избранном пути, среди которых прежде всего нужно назвать Николая Клюева. Узнав же, Есенин сразу затеял переписку с Клюевым, отсутствовавшим тогда в столице. Похоже, что оба быстро осознали, насколько полезно сотрудничество при дальнейшем штурме вершин: Клюеву недоставало есенинского обаяния, а Есенину – клюевского житейского опыта и наработанных связей. Их непосредственная встреча, состоявшись осенью 1915, сразу вылилась в теснейшее сотрудничество».

Хотя, рассматривая общение поэтов более пристально, можно прийти к выводу, что всё сводить лишь к вопросу сиюминутной «полезности» едва ли правильно. По мнению многих исследователей, тут случилась не только чисто биографическая связь, долгое знакомство и плодотворное сотрудничество. Но скорее – определённое духовное созвучие, глубокая творческая связь. Во всяком случае – на определённом этапе творчества обоих поэтов.

Елена Самоделова: «Клюев же был важен Есенину для души, как сотоварищ: ведь они как бы “с одного уровня” начинали вместе. Потом, известно, что Есенин поддерживал Клюева, когда тот голодал – в Вытегре, после революции, в 1918–1919 годах. Тогда Есенин как раз находился “на плаву”, в Москве, а организаторские способности у него достаточно хорошие, так что он мог материально помогать Клюеву. О своём творчестве Есенин писал, что Клюев, с одной стороны, “его друг”, но с другой – “средний брат”, который “ни так ни сяк”. То есть литературные пути их разошлись, так как с точки зрения Есенина, Клюев всё время так и оставался крестьянским поэтом: он именно “изограф”, а “не первооткрыватель”. Есенин счёл, что период, когда он обращался к орнаментальной прозе, воспевал деревню в идеализированном ключе с применением ярких образов фольклора, – этот период закончился, и он стал поэтом более широкого диапазона: объездил половину земного шара, тяготеет к классике, может с разных точек зрения смотреть на жизнь и отражать её в творчестве».

Стало уже привычным утверждение, что в ранний период творчества Есенин «находился под сильным влиянием «новокрестьянских» поэтов, особенно Николая Клюева». Владимир Бондаренко: «Иногда Клюев даже хотел приучить молодого Серёжу Есенина к мысли, что тот – его ученик. Первое время Есенин даже подыгрывал Клюеву, но надолго его не хватило».

Часто можно услышать, что именно Клюев и ввёл Есенина в поэзию, помог найти собственное лицо, уникальный авторский стиль. Если судить по чисто внешним событиям, то отчасти, может быть, это и верно.

Владимир Брюханов: «Клюев ввёл Есенина в круги, собиравшиеся около великой княгини Елизаветы Фёдоровны – старшей сестры императрицы Александры Фёдоровны. Со времён, когда супруг Елизаветы, великий князь Сергей Александрович, был поставлен московским генерал-губернатором – в 1891 году – она проявляла себя ревностной покровительницей всего “истинно русского”.

Подчеркнём, что здесь нужно говорить именно о «введении в поэтические круги». В храм Поэзии Есенин входил сам, не опираясь на заботливые локти разного рода литературных наставников.

Михаил Айвазян: «Талант Николая Клюева – иного свойства, чем у Сергея Есенина. Но то, что первичный толчок творчеству Есенина дал именно Клюев, – это сразу всем стало понятно. Сергей Есенин пошёл, вслед за Клюевым, за мифологическим сознанием славянских образов, собранными Афанасьевым в трёхтомнике “Поэтические воззрения славян на природу”, выбрал оттуда очень много образов и сюжетов для своих стихов. Но ведь первично всё это использовал именно Николай Клюев. Для Есенина главным ориентиром в творчестве стал, конечно, Клюев с его крестьянским игровым моментом в жизни. Есенин поэтому гораздо больше держался за Клюева, чем за Мариенгофа, Грузинова, Шершеневича и прочих своих приятелей-имажинистов. Кто-то вспоминал, что когда Клюев жил в гостинице “Метрополь”, то к нему приходили знакомые, он ходил в барском шёлковом халате, читал книги на европейских языках, но когда необходимо было выйти “на люди”, в город, – он надевал смазные сапоги, красную рубаху навыпуск, подпоясывался тонким кожаным ремешком. Это – безусловно! – чисто внешняя актёрская игра в народность».

«Первичный толчок к творчеству» – это очень уклончивая формулировка, свойственная учёным. Иногда можно услышать более категоричные заявления, например такие: «Есенин – самый талантливый продолжатель Клюева». Или даже «Есенин перенял у Клюева…» – и не так важно, что там именно перенял, так как подобная фраза сразу же ставит Есенина чуть ли не в число подражателей клюевскому творчеству.

Елена Самоделова: «Что Клюев мог-де быть учителем Есенина, – мне кажется, это не так. До знакомства с Есениным Клюев написал книгу стихов, опубликовал, и она попала к Есенину через Анну Изряднову, которая была первой, неофициальной женой Есенина. Прочитав книгу, Есенин написал Клюеву письмо, найдя общее в том, что они оба писали о крестьянском мире, отражали его в поэзии. Причём разница в возрасте у них – 11 лет. Есенину важно, что оба они крестьяне – хотя один из северной, а другой из южной России. Оба пишут стихи, пронизанные фольклором. Дальше завязываются связи, они лично знакомятся в Петрограде, выступают на разных поэтических и концертных вечерах, исполняют народные песни, одеты оба в народную одежду, противопоставляя себя той петербургской богеме, которая им интересна как поэтическая, но чужда как социальная группа. С одной стороны, их задача – развенчать миф о “недалёких таких” деревенских парнях, а с другой стороны, – поддержать этот восторженный миф о деревне, который курсировал среди петербургской интеллигенции».

Да, было влияние… Просматривалось, возможно, и своего рода литературное наставничество со стороны Клюева. Но трудно спорить с тем, что в любом случае свершилось классическое «ученик превзошёл своего учителя!»

Алексей Налепин: «Николай Клюев, при всём таланте стихотворца, – ещё и признанный знаток крестьянского быта. И знание это очень активно поэтизировал, вводил в свою поэзию. Кстати говоря, Есенин у Клюева научился очень многому. Есенин писал о Клюеве: “Он весь в резьбе молитв”. Однако всё же у Клюева имелся свой путь, а у Есенина – свой».

…Увы, время шло, действительность неумолимо менялась. Образ крестьянского самородка, подпоясанного верёвочкой, столь затребованный при царской власти, где интерес к экзотическому «народничеству» считался чем-то таким «прогрессивным», потерял былую привлекательность, как только этот самый народ забрал всю власть в свои мозолистые руки.

А ведь можно вспомнить время, когда литературные салоны буквально «на руках» носили крестьянских поэтов-самородков. Примечателен в этом смысле рассказ Алексея Налепина: «Когда я в 1970 году в МГУ писал дипломную работу по сравнительному исследованию проблем фольклоризма в творчестве Сергея Есенина и Николая Клюева, то встречался с поэтом-имажинистом Рюриком Ивневым. Тот тогда ещё жил и здравствовал: он умер лишь в 1981 году. Так вот, мэтр рассказывал, как воспринимались Клюев и Есенин в светских салонах. Считалось за честь, чтобы кто-то из них “приехал этим вечером”. При этом, по воспоминаниям Ивнева, Клюев ещё и кокетничал, капризничал, решая: поедет он или нет. Хозяйка салона звонила Клюеву, просила приехать, говорила, что “пошлёт машину”, на что Клюев жеманно спрашивал: а что, мол, вообще это такое – “машина”? Та увещевала: “Она вас довезёт прямо до нашего салона!” На что получала ответ: “Ой, нет-нет, ваша машина – это что-то такое от дьявола!” Это была своего рода картинная “распутинщина», возникавшая не только в жизни, но и в литературе».

Мода переменчива, и литературная в том числе. Стараясь поддерживать капризный интерес любителей поэзии, Есенин резко меняет имидж – становится этаким «денди в дорогом цилиндре». Отходит от «крестьянства» в поэзии (во всяком случае – от чисто внешних форм). Всецело поддаётся метаморфозам, которые превращают его в сторонника чистых форм, изящных образов – «имажей». Есенин-имажинист не похож на Есенина-крестьянского паренька не только чисто внешне, но и внутренне.

Владимир Гусев: «Есенин – лёгкий человек в этом смысле: он не считал, что основал какую-то там литературную школу или стал родоначальником какого-то литературного направления. Он не посчитал зазорным примкнуть к имажинистам, уже позиционирующих себя отдельным литературным направлением. Есенинские “имажи” довольно любопытны (“…изба-старушка челюстью порога / жуёт пахучий мякиш тишины…”), но поздней лирике Есенина всё же явно уступают».

Кстати, многие исследователи считают, что вроде как безобидное на первый взгляд увлечение имажинизмом сильно повредило Есенину как автору.

Евгений Рачин: «Есенин, увлёкшись имажинизмом, в своём творчестве последних лет следовал его принципам. В некоторых стихах о природе, в лирических стихотворениях он превратил стихосложение в своего рода вышивание поэтических картин с помощью слов. Такие же картины – и некоторые его маленькие поэмы, и его драматические поэмы “Пугачёв”, “Страна негодяев”. Считаю, что именно из-за этой своей увлечённости имажинизмом Есенин не дошёл до более зрелого подхода к поэзии, то есть до художественного реализма, наполненного образным видением мира. Точнее, он не смог достаточно ясно сформулировать своё творческое кредо образного реализма – в поэзии и культуре вообще».

Хотя некоторые наши соавторы всё же менее категоричны. И стараются не переоценивать имажинистский период в творчестве Есенина: мол, к тому моменту, когда поэт формально примкнул к этому направлению, он уже нашёл свою поэтическую индивидуальность, выработал оригинальный стиль, имел законченное, цельное мировоззрение. Поэтому, мол, менее талантливые коллеги-имажинисты были и не в состоянии ничего кардинально «испортить».

Максим Скороходов: «С имажинистами Есенин довольно долго общался. Даже в 1922–1923 годах, когда он находился за границей, он переписывался с ними, они общались вплоть до смерти поэта. Опять же – имажинисты всё равно хотели создать какую-то свою школу, благодаря ей развиваться. А укреплялась эта группа в основном за счёт Есенина: он стал их “лицом”, самым известным и самым талантливым. А реальные воззрения Есенина на творчество не совсем совпадали с этой группой. В 1918-м году Есенин написал “Ключи Марии”, очень интересное культурологическое, философское произведение, можно сказать – выдающееся для своего времени. В контексте этого есенинского трактата и сам имажинизм, и его “столпы”: образ, важность и актуальность образа – представлялись крайне значимыми в литературе. Но после поездки за границу Есенин отошёл от имажинизма и его образной системы».