Серые розы Роннебю
Шрифт:
Но сейчас тетя Мадлен отрешенно смотрит куда-то вдаль, поджав сухие губы, и держит на коленях Нильса. Тот, завидев Керстен, расплывается в широкой улыбке.
– Фаффли, – доверительно сообщает он, крепко вцепившись в повязанное полотенцем блюдо с крышкой.
– Мы же договорились, милый, что это наш секрет! – шикнула на него тетя Мадлен и подозрительно покосилась на Кёрстен. Наверное, испугалась, что та начнет канючить и клянчить сладости. Подумаешь! Кёрстен ведь уже не маленькая, да и на завтрак у них были пышные оладьи с сиропом, а стоит ей попросить, вечером бабушка тоже испечет вафли, горячие и хрустящие, с лимонным кремом.
– О, какой аромат, – сидевшая рядом бабушка Ноэль одобрительно улыбнулась. – По старинному семейному рецепту?
– Ну, это лишнее, – фыркнула в ответ тетя Мадлен. – Ему как-никак еще проповедь читать.
Улле, повернувшись, сделал брови домиком и очень похоже ее передразнил. Чтобы не рассмеяться, Кёрстен спрятала лицо в пушистой маминой шали. От нее, как и от всей одежды в их доме, пахнет летом, медом и сухими травами. Мадлен, глядя на них, еще крепче прижимает к себе Нильса, и тот, укачавшись на тряской дороге, начинает клевать носом.
– Осторожней, не вырони блюдо, – предостерегает его бабушка. – Дай-ка я подержу вместо тебя. А вон и церковь уже виднеется!
Действительно, впереди показался высокий медный шпиль с крестом. Бабушка рассказывала, что средства на церковь собирали всем Роннебю, а когда пришло время устанавливать крест, каждый подошел и приложил руку к куполу, чтобы отпечаток ладони навсегда остался на сверкающем металле. Кёрстен очень жалеет, что она тогда еще не родилась. Если бы ей выдалась такая возможность, она бы целое письмо написала Боженьке: с крыши ведь наверняка гораздо ближе и легче читать, чем с земли.
В церковном дворе уже собрались прихожане. Предыдущий пастор разбил у главного входа целый цветник, и сейчас, пусть и присыпанные снегом, некоторые розы еще упорно цвели ярко-желтыми и пунцовыми бутонами. Рядом с главным зданием располагалась библиотека, правда, не такая большая, как в поместье фру Росен. В будние дни ее часто использовали для занятий церковного хора – куда, к слову, пробовалась и Кёрстен, но выяснилось, что она поет слишком громко и совсем не по нотам. А вот Улле взяли – и, пожалуй, больше всех этому удивился он сам. Взяли под честное-пречестное слово, что он не будет паясничать во время службы, и даже выдали нарядную белоснежную одежду с вышитыми на спине крыльями. Кёрстен перестала завидовать только тогда, когда дома ей пообещали точно такой же костюм ангела на Рождество. А Хельга, когда узнала, долго хохотала и наконец выдала, что сестре больше подойдет костюм вихтеныша[1]. Такая уж Хельга, вечно ляпнет первое, что в голову взбредет…
А вот, к слову, и она.
В церковный двор въехала скрипучая повозка, сохранившаяся, наверное, еще со времен короля Гюстава. Вечно понурый мерин Локки напоминал самого короля, как если бы тот дожил до наших дней в образе заколдованного коня. Фру Росен сидела на заднем сидении, приложив к лицу кружевной платок, надушенный лавровишневыми каплями. Хельга, которая раньше то и дело отлынивала от церкви, с появлением преподобного Себастьяна стала прямо-таки образцовой прихожанкой. Более того, она даже потратила половину месячного жалованья на новую шляпку, которая того и гляди норовила у нее слететь на ноябрьском ветру.
А рядом с кучером, конечно же, удобно расположился невидимый для всех Эйнар. Завидев Кёрстен, призрак галантно приподнял шляпу и послал ей воздушный поцелуй.
– Улле, погоди, – девочка дернула друга за рукав. – Видишь вон того человека? Ну, там, на повозке?
– В шляпе который? – парень прищурился. – Странный какой-то, вроде не видал его раньше.
Во-от. Что и требовалось доказать. Кёрстен обернулась в поисках Нильса, но того дядя Альфред уже занес внутрь.
– Чего улыбишься? Он твой знакомый, что ли? – подозрительно спросил Улле, но тут позвали и его самого: служба вот-вот должна была начаться. А загадочный Эйнар снова пропал, будто сквозь землю провалился. Или, вернее, прошел сквозь стену.
В притворе сладко пахло воском. Каждый раз на входе Кёрстен запрокидывала голову, чтобы полюбоваться на резной потолок,
украшенный фресками. Почти все они изображали библейские сюжеты, связанные с морем: переход евреев через расступившиеся стеной волны, тонущий апостол Петр и ковчег Ноя с летящей через шторм голубкой, державшей в клюве зеленую веточку. А еще вниз на тонких бечевках спускались фигуры корабликов – дары спасенных моряков. Нильс, задремавший на руках у тети Мадлен, оживился и запрокинул голову, разглядывая резные фигурки. Кёрстен знала, что под пазухой у него всегда спрятан сделанный братом кораблик из сосновых щепок и зубочисток. Каждый раз, встретив на своем пути достаточно глубокую лужу, Нильс часами мог сидеть, наблюдая, как утлое суденышко скользит по водной глади. Кажется, он абсолютно точно решил стать матросом, когда вырастет, а Улле в ответ тут же пообещал устроиться капитаном, чтобы присматривать за братом. Шутник, ведь на капитана нужно много и долго учиться, так сказала мама. А учиться Улле никак не хотел, несмотря на уговоры и шлепки от тети Мадлен. Вместо уроков братья предпочитали часами напролет бродить по городу, по полям и в лесу, или же пристраивались помогать в лавке. Считал Улле, к слову, даже быстрее дяди Альфреда, легко обходясь без счетной машинки.Сама Кёрстен пока не знает, кем хочет стать. Может быть, художником – как тот, что устроил им неземную красоту в Роннебю, вставив в храме вместо обычных стекол цветные витражи. Всякий раз, когда светит солнце, на белых стенах играют волшебные блики – и тогда у всех, даже у хмурого сапожника Улофа, лица светлеют и на душе становится так легко-легко. А уж когда начинает играть орган…
– Тсс, не вертись, – одергивает ее мама. А Кёрстен просто очень хочется, чтобы Улле заметил ее новое платье. Она даже специально села для этого с краю, у прохода. На белом-белом вязаном полотне бабушка вышила ветки рябины и пару синиц. Время от времени Кёрстен подносила к носу рукав – не потому, что забыла носовой платок, тот преспокойно лежал в грудном кармашке. Просто от платья уж очень хорошо пахло сушеными травами и ягодами.
– Будто лето вернулось, – раздался у нее над плечом чей-то шепот. Взвизгнув, девочка подскочила, заработав еще один неодобрительный взгляд мамы. А самое обидное, что сиденье позади было пустым. Ну, или почти – если не считать страшно довольной призрачной физиономии.
И ведь ничего нельзя ответить при всех, – надула губы Кёрстен, решив стойко игнорировать настойчивое покашливание сзади. Тем более, что подошел черед петь ее любимый псалом. Номера хоралов были видны на деревянной табличке, украшенной сверху резной крышей на манер домика. Петь со всеми прихожанами было проще, чем в хоре. Во всяком случае, никто ее не одергивал и шикал, а уж какие ноты выводил громогласный бас дяди Альфреда!
Улле, причесанный и похожий на ангелочка в своем белом балахоне, встретился взглядом с Кёрстен и сделал страшные глаза. Вот дурак, думает, она просто так рассмеется, как же. Кёрстен в ответ пригрозила ему пальцем, но парень все не унимался. Кажется, его брови сегодня сошли с ума и решили денек пожить своей жизнью. И как только он умудряется строить рожи и при этом ни разу не сфальшивить?
А ведь если подумать, Улле упорно указывал куда-то вниз…
– Фаффли! – во всеуслышание заявил Нильс, указывая пальцем на проход между рядами. Тетя Мадлен отвлеклась от своих горестных мыслей и наскоро сделала ему замечание, чтобы не ёрзал, но Малыш все не унимался и смотрел куда-то под кресло. Кёрстен тоже опустила глаза и…
Крепко зажмурилась. Раз и другой. Но все равно на пурпурной ковровой дорожке стоял человечек. Пуговицы на его одежде смазались, будто кто-то капнул сверху малиновым джемом, сахарная глазурь на лице откололась, из-за чего щербатая улыбка казалась немного жуткой. Помахав Кёрстен ручкой, пряник живо шмыгнул за чьи-то начищенные сапоги и был таков.
– Ой, смотрите, пряничный человечек! – раздался звонкий голос старой Оке, которую взрослым детям приходилось кормить с ложечки, как ребенка.