Северное сияние

15

На западной стороне Главной площади за высокими коваными воротами, несколько отступив в глубь каменного двора, стоит церковь св. Алоизия, а от восточной стороны площади отходит Еврейская улица, в самом конце которой притулилась синагога. Силезский архитектор Йоханн Фух расположил церковь св. Алоизия, строительство которой было закончено в году 1769-м, несколько нетрадиционным образом. С улицы ее фасад можно и проглядеть, ибо она стиснута между строениями бывшего монастыря и гимназии — и поэтому весь церковный неф с громадным алтарем и высокими стрельчатыми окнами возвышается над убогими домишками, кабаками и нищетой Лента. Дальше город спускается к реке, и кажется, что корабль церкви приплыл сюда после долгого странствия по волшебному морю и вдруг нежданно-негаданно навсегда бросил здесь якорь.

Да, вот так однажды бросила якорь в этой тихой гавани светлая церковь св. Алоизия с архангелами Гавриилом и Рафаилом, святым Игнацием Лойолой и святым Алоизием, с высокими шатровыми сводами и несокрушимыми стенами, с огромным деревянным крестом на стене и Спасителем на нем. Покровитель учащейся молодежи святой Алоизий долгие годы взирал на солдат, которые этот причаливший корабль приспособили под казарму, слушал проклятия и богохульства, ругательства и приказы, ночное бормотание и вскрики, видел образы далеких земель и жестоких битв, жен и детей из далеких краев, которые являлись во сне спящим солдатам.

Алтарь возвышается до потолка, с фигурами апостолов Петра и Павла посередине, с огромным изображением святого Алоизия. А на самом верху по дереву вырезаны облака и солнечные лучи, переплетена позднебарочная орнаменталистика, вскипающая над высокими и гладкими колоннами, а меж облаков и лучей выглядывают маленькие детские головки, будто бы отрезанные от тел, и там, где они со своими мягкими и нежными чертами витают среди облаков и лучей на небесах, во все стороны расходящихся от Святого Духа, там, одесную от него, стоит Сын Божий с огромным крестом, а о левую — согбенный седой старик с шаром в руках. Вокруг голубого шара и парят те отрезанные детские головки, не знающие того, что ведомо седовласому старцу: человеческое сердце должно стать сердцем малого ребенка. Старик все знает, ведь это он Создатель мира, он выдумал все сущее, в том числе и голубой шар. Некоторые полагают, что шар, который Бог Отец держит в руках, — это земной шар, другие думают, что он означает Космос. Однако у ребенка с такой же головкой, как и те наверху, с такими же маленькими ручками, которые он тянул к голубому мячику, сидя на руках у матери, у ребенка было сердце невинного дитяти. И поэтому он не знал, что шар в алтаре — это не мячик, который можно схватить, прижать к груди, покатать, пнуть ногой, так чтобы он оказался под лавкой, а земной шар.

Очень отчетливо вспоминается, что во время службы ребенок громко требовал дать этот мячик ему в руки. Шар был высоко, но мальчик непременно хотел его достать. Он все никак не успокаивался, так его, громко ревущего, и унесли из церкви. Ему купили потом голубой мячик, но он продолжал мечтать о том шаре, который старик не хотел выпускать из рук.

16

Она разыскала меня в кафе «Централь». Я сидел и листал немецкие газеты, слушал шуршание бумаги, приглушенные голоса, шаги на улице, позвякивание кофейных чашечек. Унылое дообеденное бессмысленное время в провинциальном кафе. Время будто застыло, хотя газеты полны тревожных, волнующих событий, громогласных речей, грандиозных митингов, сенсационных судебных процессов, факельных шествий, парадов и восторженного скандирования масс. Неожиданно появилась в тихом и несколько сумрачном кафе, встала передо мной без слов приветствия и без улыбки. Я подал ей стул и пробормотал несколько пустых ненужных фраз, которые обычно говорятся в таких ситуациях. Долго смотрела в окно, на тусклый свет сумрачного январского дня. Казалось, она не слышит моих бессвязных фраз, находится в другом измерении, все время беспричинно копаясь в сумочке и устремив отсутствующий взгляд туда, в предполуденный утренний сумрак. Некоторое время мы сидели молча, и, вероятно, это было лучшее, что мы могли сделать. Мне подумалось, что вчера вечером, когда она сидела в полумраке под этим своим абажуром в углу, что-то ее потрясло, возбудило ее воображение, какие-нибудь оккультистские разговоры, мистические истории, рассказанные загадочным и тихим голосом. Может быть, с ней что-то стряслось, может, действительно ее мысли бродят неведомыми путями и сердце бьется тревожно и неровно. Я вспомнил то преднамеренное и откровенное касание и разговор, услышанный на кухне: обязательно что-нибудь необыкновенное выкинет.Я почувствовал легкое колебание воздуха между нами, дрожь, которая рождается из неподвижности и молчания, и подумал, что вот сейчас она и вытворяет то самое из ряда вон выходящее. Я попытался заговорить, спросить, но всякое слово замирало у меня на губах. Она смотрела не на меня, а как бы сквозь меня, так смотрят в мутное окно, ничего в нем не видя.

Потом совершенно обыденным голосом спросила: не хочу ли я ее проводить. У нее дела на Корошской улице в связи с ремонтом крыш. Сэтого момента все стало само собой разумеющимся, хотя явилась она сюда внезапно, а вопрос ее был весьма неожиданным и должен был застать меня врасплох. Она пришла в кафе намеренно, пришла одна и пришла за мной. Мы поднялись и направились к выходу. Краем глаза я заметил, что посетители поглядывают на нас из-за газет и чашечек с кофе. Я помогал ей надеть пальто и, подавая его, чувствовал, что, несмотря на всю ее погруженность в себя и невозмутимость, на всю кажущуюся простоту и естественность ситуации, на спокойный тон ее голоса, плечи ее дрожат.

17

Частица этой дрожи передалась моим рукам, и я чувствовал ее, пока мы шли по унылой улице. Прохожие поднимали воротники, а Маргарита свой бархатный берет с блестящей брошью несла в руках. Всю дорогу молчала. Даже по узкой крутой лестнице поднималась впереди меня медленно, будто ступала по зеленому лугу, разглядывая цветы под ногами, а не грязные каменные ступени, вытертые бесконечными шагами, и стены, на которых проступали темные пятна сырости. Пожилой мужчина, кашляя, прошел мимо и поздоровался хриплым голосом.

И вдруг во мне возникло какое-то неясное волнение. Спазм начался где-то в верхней части желудка, и я ощутил, как он поднимается к горлу. Сердце учащенно забилось. Она долго возилась с ключом, отпирая дверь, выходившую на деревянную галерею. Хлопнула дверь уборной, и я отчетливо слышал звук разрываемой на куски газетной бумаги. Прежде чем войти, она бросила на меня короткий взгляд. Мне показалось, в нем было отчаяние, обреченность, даже испуг, будто совершается нечто против ее воли, но тем не менее это должно произойти.

Мы вошли в кухню, пустую и потому тревожную, будто приемный покой. Дверь в комнату была отворена, и я видел, как на другом ее конце от сквозняка заколыхались занавески. Она бросила свой берет на стол у стены, где в прошлый раз с таким отвращением и торопливостью считала деньги. Затем подошла к окну. Встала, глядя на задернутые занавески. Я последовал за ней, но в дверях комнаты остановился. Мне показалось, она хочет посмотреть в окно, она же стояла не двигаясь, будто разглядывала занавески. К моему удивлению, в комнате было тепло. В столь большом пустом помещении, где у стены торчал лишь изъеденный точильщиком шкаф, а на тахте, уставив ножки в потолок, лежали перевернутые стулья, должно бы быть холодно. Видимо, соседям приходится непрерывно топить печки, чтобы обогреть эти стены. Я шагнул к ней и поднял руки. Она тряхнула плечами так, будто бы хотела освободиться от моих докучливых пальцев, хотя я к ней и не прикоснулся. Просто хотел ей помочь, однако она отстранилась с такой решимостью, что мои руки повисли в воздухе и я не знал, что с ними делать. Постель была покрыта тонким шелковым покрывалом. С краев свисала длинная золотистая бахрома. Маргарита сняла пальто и бросила его на высокую спинку кровати. Потом посмотрела на меня. Собственно, не посмотрела, а поцеловала. Я сразу почувствовал, что этот взгляд означает поцелуй. Тыльной стороной ладони, будто проверяя, чисто ли я выбрит, погладила меня по щеке. Одну за другой расстегнула пуговички на платье, и я опять поднял свои жадные руки, чтобы обнять ее. Она снова их оттолкнула и высвободилась. Платье само соскользнуло на бедра. Я рванул галстук. Знал, что нужно его снять, а это всегда самая мучительная процедура. Пальцы не слушались. Я был слишком возбужден. Надо же! Еще полчаса назад сидел себе в кафе «Централь» и читал газету — и вот уже здесь, с красивой женщиной, у которой платье спущено на бедра, у которой белые плечи и под полупрозрачной комбинацией обрисовываются маленькие крепкие груди. Да, слишком неожиданно все произошло, и потом я просто-напросто не был настроен на это дело. Я снял пиджак и бросил его на стул. Она же и пальцем не пошевелила, чтобы помочь мне. Стояла неподвижно и наслаждалась моим замешательством. Такой уж, видимо, сценарий приготовила. Кто знает, сколько раз она его мысленно прокрутила. И до этого пункта безукоризненно воплощала в действительность. На улице берет несла в руках, тогда как другие кутались в шарфы, так его несла, будто была настоящая весна. По раскисшему снегу, по грязным ступеням, по коридору шла, будто ступала по цветам. Задумчиво смотрела в окно, ощущая себя загадочной и одинокой, несмотря на то что в квартире находился мужчина, который, в соответствии с ее представлениями, страстно желает обладать ее прекрасным телом. Скинула пальто, позволила платью соскользнуть с плеч, но не позволила, чтобы грубые мужские руки шарили по ее телу, пока она сама того не пожелает. А самое главное, и мне кажется, именно это было главным, чтобы все, абсолютно все до последней мелочи было иначе, чем с Франье. Разумеется, я не собираюсь пускаться здесь в обстоятельные рассуждения о том, как все происходит у них с Франье, у которого физиономия становится кирпичного цвета, стоит ему выпить два стакана своего отличного муската, однако не премину заметить, что во время этой игры мне было куда как нелегко.

Холодно, сказал я, хотя было совсем не холодно и я даже не думал об этом. Все во мне восставало против того, чтобы принимать участие в комедии, где я не знаю ни слов, ни жестов. Что бы я ни сказал, все было бы не так. Сказал, что холодно, а это выглядело банальным намеком на то, что надо бы согреться, и совсем не соответствовало создаваемой ее воображением сцене. В конце концов мне пришлось плюнуть на этот проклятый, столь сложно завязанный галстук. Я подошел к стулу, достал из пиджака сигареты и закурил. И тут оказалось, что ее сценарий не столь уж строг и допускает возможность импровизации. Иными словами, она стянула платье с бедер, и оно свободно упало к ногам. Переступив через него, взяла у меня из рук сигарету. Затянулась, бросила окурок на пол и затушила его каблуком. Хотя, может быть, она именно так и задумала весь этот спектакль. Потом взяла мои руки и положила себе на бедра. Мы сели на постель и скинули обувь. Я чувствовал на шее ее прерывистое жаркое дыхание. Неловким движением я стянул с нее комбинацию. Мы быстро сбросили с себя остатки одежды. Я гладил ладонью ее бедра, которые над чулками оказались совсем холодными, а там, выше, где начиналось кружево трусиков, было тепло и мягко, гладил живот и резким движением руки ринулся дальше. Она схватила мою грубую руку и отстранилась. Когда же я настоятельно просунул пальцы между слегка раздвинутыми ногами, туда, где было тепло и влажно, прошептала: не так. Это были единственные слова, которые она произнесла.

Потом я увидел, как она крепко закусила нижнюю губу. Может, опять представляла себе все иначе, однако теперь, видимо, об этом забыла. Больше я ни о чем не думал. Только в самом конце отметил про себя, как это должно быть смешно: я, взъерошенный и нагой, с болтающимся галстуком на шее.

18

Город этот стар, и дома в нем старые. Центр наидревнейшей части приходится на четырехугольную Главную площадь, от которой берут свое начало улицы Старого города: Корошская, Ветринская, Господская. К северу от центра расположились различные конторы и ведомства, новые административные здания, школы, гимназия, жилые дома, окруженные широкими аллеями, садами и парками, которые хорошо ухожены и выглядят особенно привлекательно в предместье — районе загородных вилл, раскиданных среди холмов и виноградников. На юге и востоке, преимущественно в Магдаленском предместье, расположены рабочие районы, фабрики и заводы. В связи с быстрым притоком рабочей силы здесь теперь понастроено множество бараков. Один из таких трущобных районов жители прозвали «Абиссиния».

Если не считать дорогих вилл в парках да нескольких вновь отстроенных жилых домов в центре, то получается, что основная часть населения ютится в старых, плохо содержащихся зданиях. Их владельцы лихоимничают, почти не вкладывая средств в ремонт. У большинства домов старой постройки внутри квадратный двор, где на уровне второго этажа его непременно опоясывает нечто наподобие балкона, или, лучше сказать, галереи. По сути дела это сплошной деревянный коридор, сбитый из досок, потемневших от дождей, пол которого отполирован ногами квартиросъемщиков, из него попадают в квартиры. Окна комнат, таким образом, приходятся на наружную часть дома, то есть выходят на улицу, а двери — на деревянную галерею. Поэтому стоит шагнуть за дверь, как сразу же попадаешь в замкнутый мирок, свой дворик, и это, разумеется, придумано замечательно и умно. Двери, как правило, двойные: внешняя, сплошь дощатая и наглухо запирающаяся на ночь, и внутренняя, деревянная лишь до половины, а наверху застекленная.