Северные новеллы

— А тебя тогда с катера турнут.

— Ладно бы, коли так. Под суд отдадут.

— В тюрьме-то, говорят, несладко...

Спасенного между тем выволокли на сушу, и он наконец перестал хохотать. Истерика прошла.

Медведь сразу же потерял к людям всякий интерес. Он неторопливо, хозяином, прошелся по палубе, затем закрутил головою, нюхая воздух, и вдруг решительно направился к литой металлической двери, ведущей в камбуз и каюту.

— Рыбий дух, стервь, учуял. Внизу-то ушица варится...— обреченно сказал Сэр Хохлюшкин и добавил с тихим отчаянием: — Что теперь бу-удет!..

Медведь боком, по-человечьи, протиснулся в узкую дверь, исчез в черном провале. Те считанные минуты, которые он находился во чреве «Ярославца», показались нам вечностью...

Но опасения Сэра Хохлюшкина оказались напрасными. Ничего особенного не произошло. Сначала раздался хорошо слышный по воде глухой, дребезжащий звук. Через полчаса мы установим, что это он лапой стащил с плиты ведро с кипящей ухой и оно упало на металлический пол камбуза. И при этом не ошпарился. Чертовски умный зверь просто-напросто остудил пищу. Затем, разумеется, сожрал ее, вылизав пол, как шваброй.

Наконец он вновь протиснулся на палубу. Делать ему на катере было больше нечего. Он сладко зевнул. Затем вскинулся на дыбки и мешком свалился в реку.

Мы тотчас закричали и замахали руками: Потапыч плыл в нашу сторону, точно на меня и Сэра Хохлюшкина. Зверь замер на месте, покрутил башкой, затем развернулся на сто восемьдесят градусов, поплыл к противоположному берегу.

Представление окончено, цирк закрылся,— сказал я.

Но Сэр Хохлюшкин не слышал моих слов. Он бежал по каменистой косе. Немного обогнав плывущий по течению катер, наш капитан бросился в Лену и поплыл быстрым шумным брассом наперерез «Ярославцу».

И мне нужно было что-то делать, но тяжкая, свинцовая усталость от сильного потрясения вдруг как бы придавила плечи, разлилась по всему телу.

Я опустился на мелкокаменистую косу. Медведь подплывал к противоположному берегу. Вот он выбрался на сухое, стряхнул со шкуры воду и пошел вразвалочку. Поднялся на взлобок, промелькнул на склоне высоченной горы и скатился в распадок, буйно заросший молодыми елочками.

Сэр Хохлюшкин тем временем подплыл к своему катеру, обезьянкой повис на веревочной лестнице, спущенной с полубака. Взобрался на палубу, побежал в рубку.

Взревел запущенный двигатель. Катер круто развернулся.

Вскоре капитан и пассажиры, раздевшись догола, сушились, отогревались возле большого костра, а наш катер отдыхал, ткнувшись носом в берег. Не умеющий плавать спасенный буровик бережно разглаживал и пересчитывал мокрые ассигнации. Пробурчал подозрительно: «Трешка куда-то подевалась...» Вот че¬

ловек! О трешке переживает, когда чуть богу душу не отдал...

Я высказал предположение, что трешку изъяли в качестве гонорара спасатели. Спасатели пропустили мимо ушей мое обвинение: один рассматривал у другого покрасневшее глазное яблоко, в которое утопающий в беспамятстве пырнул пальцем.

Сэр Хохлюшкин был угрюм. Он сушил над пламенем свои красные, до колен, футбольные трусы. Что-то совсем мальчишеское было сейчас в его облике, особенно в выпирающих лопатках, ключицах, тонкой, посиневшей от холода, как у ощипанного петушка, шее.

— Узнают — не плавать мне больше, спишут на берег на вечные времена. Как пить дать...— не нам, а самому себе дрожащим голосом сказал он; казалось, наш капитан вот-вот разревется.

Я почувствовал к нему чуть ли не отцовскую нежность. Начал было:

— Ну что ты, Серя...

— Какой я вам Серя! — разом изменившись в лице, перебил Сэр Хохлюшкин.

— Александр — Саша, Григорий — Гриша, а как же Серафима назвать? Серя, по-моему... Ну, неважно. Так вот что, Серя. Катер не пострадал? Не пострадал. Пассажиры? Тоже. Кроме нас, были свидетели происшествия? Не было. А мы — рот на замок. Считай, что все шито-крыто. Парни, правильно я рассудил?

Буровики поддержали:

— Верно, верно...

— Это ты хорошо надумал.

— Со всяким может случиться. Парнишка работящий, старательный, в дело свое влюблен. Зачем ему жизнь поганить?

Я заметил, как блеснули радостью глаза нашего капитана.

— Только вы ни-ни. А то кто трепанет — молва живо до поселка долетит. В Сибири, как в деревне, ничего не утаить.

— Слово, капитан. Могила,— заверил я.

— Тогда я в камбузе приберу, да и себя в порядок приведу. Утюжок в каюте имеется, я мужик запасливый...

Вскоре «Ярославец» полным ходом шел в поселок. Сэр Хохлюшкин стоял за штурвалом в тщательно отутюженной форме, в просушенных и начищенных штиблетах. Буровики дремали на палубе; спасаясь от мошки, они накрыли головы брезентовыми куртками.

Я прошел к борту. Здесь тянул ветерок, разгонял летучих тварей.

— А ну от борта! — тотчас раздалась команда.— Спишу на берег! Как пить дать!

Я посмотрел на рубку. Сэр Хохлюшкин просунул голову в открытое окно и строго смотрел на меня. Наши взгляды встретились. Он потеплел глазами и добавил мягче:

— Отец, ну что тебе не сидится? Кувырнешься — мне отвечать. Ей-богу, как маленький...

— Понял, понял, Серя,— ответил я и прошел к буровикам.

Н ет, это была не обычная драка самцов во время осеннего гона. Такие драки походили на турнирные состязания в быстроте реакции, силе, выносливости и заканчивались позорным бегством слабого противника. Это была жестокая, кровавая битва за власть, битва не на жизнь, а на смерть.

Дело в том, что в каждом стаде камчатских снежных баранов, или толсторогов, или чубуков, как их еще называют, помимо вожака, есть два-три «заместителя». «Заместители», матерые, опытные самцы, охраняют стадо во время кормежки, зорко следят за окрестностями и в случае малейшей опасности подают сигнал тревоги. Так вот, один из «заместителей» с недавнего времени вдруг вообразил себя вожаком. Все чаще и чаще во время движения стада он обгонял законного вожака и даже норовил ударить его рогами. Он обнаглел до того, что однажды оттеснил его от самки, за которой тот ухаживал. Бараны — молодняк и самки — в растерянности поглядывали на соперников: кто же в действительности их защитник и повелитель? И тогда Толсторог, законный вожак, оберегая честь и звание, решил биться с противником. Правым окажется тот, кто останется в живых.

Толсторог был крупным, красивым зверем с густой дымчато-серой шерстью, белой звездой на лбу и резкой ярко-желтой полосой на брюхе и крупе; на холке короткая гривка; на тяжелых, круто закрученных рогах семь ребристых колец — значит, семь лет прожил он на свете. Это зрелая молодость, лучшие, здоровые годы.

Противник не уступал вожаку ни ростом, ни шириной мускулистой груди, ни мощной тяжестью рогов; судя по восьми кольцам, был на год старше Толсторога.

Стадо поднялось на вершину хребта. Звери шли друг за другом, гуськом, и ступали след в след. Эту премудрость снежные бараны впитывают с материнским молоком: вожак лучше знает, где идти на опасной тропе, порою стоит отступить от его следа на ничтожный сантиметр — и поплатишься жизнью. Толсторог остановился; послушные ему, замерли бараны. Слева — пологий спуск в долину, справа — пропасть; спуск и пропасть разделяла небольшая наклонная площадка с мелкокаменистой осыпью. Толсторог и «заместитель», претендовавший на роль вожака, отделились от стада, заходили медленными кругами по этой площадке. Вся хитрость заключалась в том, чтобы внезапной атакой, неожиданным ударом рогов сбросить противника в пропасть.