Сэвилл

В автобусе он умолк, погрузившись в свои мысли. Даже потом, в поезде, он почти ничего не говорил, а когда через два часа они добрались до дома, он присел к столу и на расспросы матери только качал головой и говорил:

— Не могу я. Так это тяжело.

Глаза у него были красные, кожа на щеках и лбу казалась воспаленной.

Две недели спустя пришла телеграмма. Отец был в дневной смене и вернулся домой поздно вечером. Он вошел в кухню, глаза у него были обведены черными кругами. И тут мать сказала:

— Тебе телеграмма.

Отец, возможно, не был готов к тому, что она могла содержать, или слишком устал, чтобы думать. Он небрежно ее распечатал, начал медленно читать, вдруг по-детски вскрикнул, повернулся, точно теряя равновесие, и прислонился к стене напротив двери, закрыв лицо рукой.

— Гарри… — сказала мать, взяла телеграмму и прочла ее, а отец как-то рассеянно сел на стул, снял башмаки и пошел к раковине умываться. Потом, когда мать поставила на стол ужин для него, он все так же рассеянно пошел к двери. Они услышали, как заскрипели половицы в спальне. Мать сразу начала хлопотать у очага, словно ничего не произошло.

— Ну же, Колин. Разве тебе нечем заняться? Уроки ты кончил? Если не станешь копаться, у тебя хватит времени почистить ботинки, — говорила и говорила она и даже почти не остановилась, когда минуту спустя они услышали у себя над головой всхлипывания отца, пугающие, леденящие.

Зима кончилась. В пасхальные каникулы для школьников была устроена экскурсия. Их поселили в пансионате у подножия горы. Как-то вечером он и Стэффорд пошли пройтись до соседней деревушки. С горбатого мостика над устьем ручья открывалась ширь озера. Из домиков позади них доносилось пение.

Стэффорд остановился.

На таком расстоянии казалось, что несколько мужчин и женщин поют песню без слов. Только она нарушала тишину, окутывавшую деревню. Вверх в светлое небо поднимались струйки дыма, темные силуэты домов казались валунами, разбросанными под склоном. На вершине горы, встающей над деревней и мерцающей гладью озера, в лунном свете поблескивал снег.

Стэффорд прислонился спиной к парапету. По дороге он закурил и теперь с легкой улыбкой выпустил облако дыма. Голова его была откинута, локти упирались в парапет.

— Знаешь что? — сказал он. — Меня прочат в Оксфорд.

— Кто? — спросил он.

— Гэннен. Это значит дополнительные занятия латынью. Меня внесли в список сдающих на стипендию.

— А сам ты разве не хочешь? — сказал он.

Стэффорд покачал головой.

— Зачем мы, собственно, живем, как по-твоему?

Возможно, он не слышал пения, потому что погасил сигарету, перегнулся через парапет и бросил ее в укрытый мглой ручей. Из черной тени иногда вдруг поднимались почти светящиеся пенистые гребни. Стэффорд ударил носком ботинка в каменную кладку.

— Наверное, все-таки стоит постараться, — сказал он.

Стэффорд пожал плечами, посмотрел вверх, в холодную безоблачную бездонность неба, с какой-то злостью покосился на луну.

— По-моему, таких усилий это, в сущности, не стоит. А что стоит? Ты знаешь?

— Нет.

— А и знал бы, так мне не сказал бы. Уж очень ты трудолюбивый. И наверное, тебя вполне удовлетворит хорошее место, собственный дом, машина, жена и все такое прочее.

— Нет, — сказал он и отвернулся.

Возможно, Стэффорд и слышал пение, но считал, что это радио: он поглядел на домики с той же злостью, с какой смотрел на луну. Где-то открылась дверь, и тут же залаяла собака.

— Какая это все-таки дыра! Наверное, здесь даже бара нет. — Он медленно отодвинулся от парапета, еще раз стукнул носком по камню и, сунув руки в карманы, зашагал к домикам. — Что мы, в сущности, такое, если уж на то пошло? — сказал он. — Нечто летящее сквозь ничто в никуда, насколько я могу судить. — Он остановился, поджидая Колина. — Через миллиард лет Солнце сожжет Землю, и все, что люди когда-либо делали, думали, чувствовали, рассеется с облаком дыма. — Он засмеялся. — Впрочем, нам этого увидеть не придется. Но вот в воображении… По правде говоря, я это все время ношу в себе. — Он шел в темноте, постукивая носком ботинка по бордюрному камню, и от стен отдавалось эхо. — Тебе-то легко, — добавил он. — Ты явился из ничего, тебя поманили морковкой образования, и ты рвешься к ней, как взбесившийся бык. Никакого труда не жалеешь. Где мне до тебя! Ведь я способен видеть, — продолжал он медленно, — что лежит по ту сторону.

— И что же лежит по ту сторону? — сказал Колин. Теперь он шел рядом с ним, сунув руки в карманы.

— Ровным счетом ничего, старик, — сказал Стэффорд и засмеялся. — Убери морковку, и не останется ровным счетом ничего. Только такие, как ты, выползают из грязи и верят. Погоди, вот добьешься своего, тогда увидишь. Сядешь и задумаешься: «Неужто это все?» — Он снова засмеялся и посмотрел на него в темноте.

Дома остались позади, и они вышли на каменную дамбу, совсем рядом блестело озеро.

— Что нам рассказывал Хепуорт об этих горах? Вот это озеро и эта У-образная долина. Их десять тысяч лет назад прокопал ледник. Сейчас на берегу стоит десяток домишек, в них живет горстка людей, которые испытывают бог знает какие лишения, беды и экстазы, а через десять тысяч лет новый ледник сотрет все это без следа. Ледник или атомная бомба. Так какой же смысл страдать и терпеть?

Колин молчал. У их ног волны озера бились о каменный скат с глухим, почти свинцовым звуком.

— Наверное, ты веришь в божественный промысел и во все эти сказочки, — сказал Стэффорд. Он нагнулся и смотрел на воду так, словно внезапно забыл, что рядом с ним кто-то есть.

— Я не знаю, во что я верю, — сказал Колин.

— В материальный прогресс, подкрепленный малой толикой религиозных суеверий. Это я читаю по твоему лицу, — сказал Стэффорд. — Ты даже в регби играешь всерьез. А уж что может быть бесцельнее спортивной игры? Нет, правда, мне иной раз хочется просто кинуться на землю и хохотать.

— По-моему, это и есть самое трогательное.

— Трогательное? — Стэффорд поглядел на него и покачал головой.

— Если ничто не имеет смысла, а мы тем не менее продолжаем находить в этом смысл.

Стэффорд засмеялся. Он откинул голову, и в лунном свете его волосы внезапно засияли светлым ореолом.

— Трогательное? Я бы сказал, жалкое.

Он достал сигарету, закурил, бросил горящую спичку в озеро, поежился и, поглядев, добавил:

— Пошли назад. Дальше идти некуда. Забавно, насколько это символизирует то, о чем я говорил. — Однако позднее, когда они уже лежали в постелях, Хопкинс храпел, а Уокер постанывал во сне, он добавил:

— Так, значит, ты видишь во всем этом какую-то цель, Колин?