Сэвилл

Она покачала головой.

— Мы как-нибудь еще приедем, — сказала она, оттолкнулась и медленно отъехала, а потом перестала крутить педали и покатила вниз по склону.

— Не понимаю я тебя, — сказал отец, когда вернулся домой. — Мать больна, а ты ничего делать не хочешь, чтобы помочь. Можно подумать, что тебе надоело жить с нами.

Он стоял неподвижно в дальнем углу и не отвечал.

— Язык у тебя отнялся или как? — добавил отец.

— Ну, а что я могу сказать?

— Ты можешь сказать, что я зря про тебя так думаю. Да мало ли что ты можешь сказать, — ответил отец. — Мне вот уже пора опять на работу, а я сегодня даже не прилег. Ты про это для начала и скажи.

— А мне нечего про это говорить. — Он пожал плечами.

— Потому и нечего, — сказал отец, — что это правда.

Мать вернулась домой только через три недели. Она сама настояла на том, чтобы ее выписали, хотя еле держалась на ногах. Отец дал в больнице расписку, что берет ответственность на себя.

— Уж лучше я тут ничего делать не буду, чем там, — сказала она. — Лежать на спине я и дома могу.

Но вернулся к ним словно кто-то другой. Ее мать и отец оба умерли перед самой пасхой, и после похорон она словно начала таять и как-то, когда он был в школе, упала в кухне без сознания. На следующий день отец отвез ее в больницу. Теперь, вернувшись, она весь день сидела молча где-нибудь в углу, а по ночам ворочалась без сна на двуспальной кровати. Теперь вся домашняя работа легла на него: по понедельникам он стирал под ее присмотром, и иногда она со стоном поднималась с кресла, чтобы показать ему, как надо стирать вот эту рубашку, вот эту блузу; по средам он убирал верхние комнаты, мыл полы в спальнях, а по пятницам убирал нижнюю комнату, кухню и уборную во дворе. По субботам он ходил за покупками. Пока она лежала в больнице, ему трижды удалось выбраться на ферму, но он ни разу не видел Одри, хотя в последний раз он не стал ждать у ворот, а прямо пошел к дому. Залаяла цепная собака, дверь открыла высокая белокурая румяная женщина и на его вопрос, дома ли Одри, только покачала головой, а когда он повернулся, чтобы уйти, она окликнула его и сказала:

— Она еще не в том возрасте, чтобы за ней заходили кавалеры. И я буду вам очень признательна, если вы перестанете кататься взад и вперед перед воротами.

Он хотел написать ей письмо. Он нашел их номер в телефонной книге и два раза решал позвонить ей, но в последнюю минуту, когда он уже брал трубку, у него не хватало духа.

Как-то, когда он ходил за покупками, заехал Стэффорд, но не стал его ждать.

— То у нас одно, то другое, и одно другого хуже, — сказал отец как-то вечером, собираясь на работу. — Если бы не это, ты бы мог куда-нибудь наняться. И было бы у нас лишних десять — пятнадцать фунтов. А то ты сидишь здесь безвылазно и до начала занятий ни гроша не заработаешь.

— Я же хотел поискать работы, — сказал он.

— Хотеть-то ты хотел, — сказал отец. — Да что толку от хотения, если ты никуда пойти не можешь. Вон Стивен захочет. Или Ричард, только какая от этого польза будет?

— Ну, а если бы я устроился работать? — сказал он. — Как бы мама одна управлялась в доме?

— Так я-то о чем говорю? Надрываться мы надрываемся, а все там же остаемся, где были. И не для чего стараться. Что мы ни делаем, что ни говорим, а все остаемся при прежнем. Не вижу я в этом смысла. То есть больше не вижу. Ну, никакого смысла.

Отец пнул ножку стола. Что-то в нем изменилось по сравнению с прежним. Словно что-то в нем умерло. Он казался пришибленным и уже больше не говорил о том, чтобы переехать в другое место или хотя бы в другой дом. Работа была для него не просто привычкой, она стала своего рода необходимым условием его бытия: домой он возвращался, как солдат в отпуск с фронта, — его подлинная жизнь, его подлинные заботы были связаны с чем-то далеким, скрытым от них, невидимым, даже непередаваемым. Теперь он разговаривал с Колином уныло и безнадежно, а мать, словно чувствуя себя виноватой, вставала и пыталась взяться за какую-нибудь работу, но он тут же ее останавливал:

— Оставь! Колин все сделает. А то сразу опять угодишь в больницу. Помнишь, о чем доктор предупреждал? Я дурака свалял, что взял тебя оттуда.

— А каково мне сидеть и слушать все это? — говорила она. — Будь я здорова, ничего этого не было бы.

— Будь ты здорова, так еще что-нибудь приключилось бы, — говорил он мрачно. — Прямо проклятие на нас лежит. Ведь как мы старались чего-то добиться! А посмотри, чем все кончилось. — Он обводил рукой кухню. — И нет у нас ничего, и надеяться нам не на что.

Мать плакала и прижимала к глазам фартук — хотя она ничего не делала, по фартук все равно надевала, чтобы хоть так поддержать свою решимость. Отец уезжал на работу или — если разговор начинался утром — уходил наверх спать, а она еще долго тихонько всхлипывала, пряча лицо в ладонях, или брала на колени Ричарда и прижималась лбом к его щеке.

Однако теперь она понемногу пробовала работать — когда отца не было дома. Если Колин мыл посуду или подметал, она подходила к нему, брала у него из рук тряпку или щетку и говорила:

— Не надо. С этим я и сама справлюсь. — В ее голосе слышалась горечь, словно ей было невыносимо смотреть, как он возится на кухне.

И она говорила, чтобы он принес угля, вымыл окно, снял белье с веревки, считая все-таки, что такая работа ей еще не по силам. Каждый день после обеда она ложилась в постель, а когда отец был дома, сидела, не вставая, в кресле, точно хотела показать ему, что отдыхает и ни о чем не тревожится.

Но чем больше она показывала, как старается выздороветь, тем безнадежнее становилось настроение отца. Теперь он возвращался по утрам совсем измученный, с темными кругами у запавших глаз, с ввалившимися щеками. Крепко сжав губы, он тут же придумывал для себя занятие — перекапывал огород, чинил забор и даже мыл окна, хотя они были вымыты всего несколько дней назад. От участка у шоссе он давно отказался, и когда не мог найти для себя дома дела, то садился в кресло и спал одетый, с открытым ртом, громко всхрапывая. Стивен боязливо поглядывал на него из угла, а Ричарду строго приказывалось не шуметь. Если же они будили его, тряся за плечо, говорили, который час, напоминали, что у него почти не остается времени выспаться перед работой как следует, отец приоткрывал мутные, покрасневшие глаза и с несвойственной ему прежде злобой кричал:

— Да отвяжитесь вы! Оставьте меня в покое! Я и тут могу выспаться!

Мать окликала их из нижней комнаты:

— Да оставьте вы его в покое, ради бога! Он сам знает, где ему лучше отдыхать.

Отец, щуря глаза, слепо поворачивал голову на ее голос, откидывался на спинку кресла и снова начинал храпеть. Лицо у него было пустым и серым, как булыжник, но и в забытьи он, казалось, следил за ними. Глаза его оставались полуоткрытыми.

Как-то утром, когда отец спал наверху, а мать бесшумно начала подметать кухню, она вдруг пошатнулась, рухнула на стул и, схватившись за грудь, привалилась к столу. Колин растерялся от неожиданности: он стоял, не понимая, серьезно это или нет, не зная, что ему делать. Мать все цеплялась за стол, словно пыталась встать, а может быть, и продолжить уборку. Колин окликнул ее, но продолжал стоять у стола, ожидая, не скажет ли она, что он должен делать. Ее лицо исказилось, глаза закатились.

— Папа! — крикнул он. — Папа!

Отец спал наверху.

Он бросился к лестнице, снова закричал и тут же услышал, что мать зовет его почти обычным голосом:

— Мне бы кресло, Колин. — И громче, яснее: — В гостиную, Колин.

Мать прижималась лбом к столу, уронив на него руки, не в силах пошевелиться. Колину вдруг показалось, что она притворяется — что она легко встанет сама, если захочет. Он уже несколько лет почти не прикасался к ней и не помнил, обнимала ли она его хоть когда-нибудь.