Сейф

– Мне ничего не нужно, – сказал сейф. – А вот справедливость в не себя от гнева, иначе бы как я тут оказался. Она попросила зайти к тебе в гости.

– Именно ко мне?

– Именно к тебе, Витя Шустрый.

Виктор Павлович вздрогнул. Шустрым за всю жизнь его назвал только один раз – Аркадий Петрович по кличке "Дед", самый уважаемый из доисторических чиновников, который и придумал это ребяческое прозвище.

– Откуда Вам известно мое второе имя? – спросил Виктор Павлович, подозревая, что возможно весь этот цирк подстроен самим Дедом. Но чем он ему не угодил? Все три года службы Виктор Павлович действовал исключительно по инструкции. Смазывался сам и, как положено, смазывал тех, кто постарше. Размер смазки в иные месяцы стал превышать пятьдесят процентов. Даже на загнивающем западе не берут такие налоги. Но, может быть, Деду этого показалось мало? Или может, нашлась какая-нибудь изворотливая тварь, которая сумела создать интрижку, и теперь Виктора Павловича просто убьют, чтобы освободить для нее место? Может и Света в курсе происходящего и комендант и вообще все. Может быть пришли от САМОГО… Виктор Павлович понял, что до этого момента он не испытывал настоящего страха никогда. Теперь же испытал ужас. Мурашки пробежались по ледяной бледной коже и больно собрались в пучок на самой макушке. Неужели весь механизм настроился против меня? Так вот как чувствовал себя чекист в тридцатые, оказавшись на допросе в качестве подследственного. Интересно, сколько Светке заплатили. Наверное, нисколько. Достаточно было подойти, сверкнуть удостоверением сотрудника государственной безопасности, и Светка выпрыгнула бы из трусов, и сделала что угодно. Забыл, что ли, Витя, в какой стране живешь.

– Чего притих? Прикидываешь свои шансы выжить? Правильно. Есть над чем задуматься. Потому что ты и правду можешь сегодня уйти в мир иной, а можешь остаться. Зависит от твоего выбора.

Виктор Павлович приосанился, сделал самое печальное лицо, на которое был способен, и театрально спросил:

– А к чему мне жить, если я больше не нужен Родине?

Он спросил это так, словно бы на него были нацелены кинокамеры, как будто бы он обращался в этот момент ко всему миру; как раненный боец из старого кинофильма, утверждающий, что без Родины и жизнь не жизнь, а умереть за Родину – высшая честь.

Вообще, Виктор Павлович был отменным актером. Если бы не родительское попустительство и его личное отсутствие веры в свои таланты, он мог соревноваться в игре с величайшими народными артистами, к которым Виктора Павловича не могли причислить не только из-за отсутствия сценического опыта, но и потому, что окружающий человек не понимал, что Витя Шустрый играет. Где он настоящий, а где подстроившийся под ситуацию, не понимал даже он сам, позволяя своему игривому естеству делать выбор самостоятельно. И так получалось, что его маски и поведение менялись десятками раз в день, в самые кратчайшие сроки. Вот и выходило, что для каждого отдельно взятого человека, Виктор Павлович был своим особенным. С подчиненными, он был Виктором Павловичем, статным и властным, немножко грубым, но справедливым, в меру болтливым, любящим иногда коротко пошутить. С вышестоящими по службе на несколько ступеней, он был Виктором, свойским парнем, молчаливым и серьезным, преисполненным чувства долга и достоинства, вступавшим в полемику, если дело касалось защиты чести отечества или начальства. А с теми, кто стоял высоко-высоко, он был Витей Шустрым, на которого всегда можно было положиться, если понадобится исполнение грязной работенки. Шустрый был молчалив, ни в какие споры не вступал, и умел улыбаться заискивающей улыбкой. Но более всего он умел говорить жалостливо и с грустью. Именно эту интонации, Виктор Павлович, он же просто Виктор и он же Витя Шустрый, употребил в разговоре с сейфом, пытаясь достучаться до железного сердца. Но слова не возымели должного эффекта. Сейф засмеялся скрипучим ржавым смехом и погрозил Виктору Павловичу пальцем:

– Ты мне это брось, на чувствах играть. Кукарекать будешь с другими, а я веду разговоры серьезные. Садись.

Виктор Павлович грузно опустился в кресло, и, поняв, что дело его безнадежно и полностью в руках чужой воли, приготовился слушать, о чем собирался рассказать сейф. Уже становилось совершенно очевидным, что железное существо имеет некоторые претензии к благосостоянию чиновника, на что недвусмысленно намекали все его высказывания относительно нищих, стоимости коньяка, и прочего. Сейчас это мурло затянет оппозиционную телегу, о том, что, мол "чиновники зажрались, только бездельничают и обогащаются и иных функций у них не имеется". Слышали уже не раз, и даже не два. И хочется ответить – а ты сам-то сядь, поработай хоть день хоть два в госаппарате, попробуй тянуть на себе это тягостное бремя, чтобы механизм функционировал без скрипов и поломок, четко крутились винтики, и Россия катилась на всех парах в светлое безоблачное будущее. Не выйдет у тебя ничего. А потому сиди и помалкивай. Виктор Павлович уже приготовился разразиться подобной тирадой, только удобно устроившийся на столе сейф заговорил об этом, но совсем в другом ключе. Выпучив глаза, как он это делал уже не раз, перед тем как дать Вите Шустрому тумака, сейф вкрадчиво, словно ведущий телепрограммы шоу-викторины, задал вопрос:

– Воровал?

В кабинете повисла тягостная тишина. Конечно, Виктор знал ответ. Здесь и без звонка к другу было очевидно, что воровал. Но имелось так много поправок, ремарок, примечаний, которые хотелось произнести, чтобы смягчить суровый смысл слова: "Воровство". По мнению Вити Шустрого, он не воровал, а подворовывал, да и то это не совсем удачное слово. Не подворовывал, а подзарабатывал. Так, наверное, оно точнее. Или еще лучше – дополучал. Вот именно – дополучал за тягостный труд на благо родины. И ,подумав так, Виктор Павлович набрался решимости, и твердо безоговорочно заявил:

– Нет!

При этом он применил один старый и проверенный способ лжи, которому его обучил более опытный чиновник – "Уверовал в собственные слова так будто бы это истина, сродни существованию Бога, не требующая никаких логических доказательств для того, чтобы в нее уверовать". Вот почему "нет" прозвучало так ультимативно и уверенно. Нет, и все тут. Бейте, пытайте, и все равно будет: "Нет!".

Сейф не растерялся и Виктор Павлович понял, что организация, к которой он принадлежит, действительно могущественная, состоящая, по всей видимости, из специалистов высшего уровня, потому что в следующее же мгновение, произошло невероятное. В несколько ловких движений, сейф привязал Виктора Павловича к стулу веревкой, вставил ему кляп в рот и, схватив правую руку, вогнал иголку под ноготь указательного пальца. Описать эту боль не смог бы и сам основатель сентиментализма Державин. Казалось, что всю руку целиком бросили в раскаленную доменную печь. Виктор Павлович хотел кричать, но сейф для пущей надежности, прижал кляп ко рту покрепче, и Виктор Павлович смог издать только писк, как посаженный на нож поросенок. Все это случилось как по взмаху волшебной палочки даже не за секунду, а за доли секунд. Казалось, он не успел даже до конца произнести букву "т", как игла проникла под кожу, царапая ноготь с обратной стороны.

– Будем еще играть в детектор лжи или обойдемся без него?

Виктор Павлович утвердительно кивнул, обливаясь потом и теперь уже и кровью, брызнувшей тонкой струйкой прямо на дорогой ковер следом за вытащенной иглой. Несмотря на происходящий ужас, Виктор Павлович успел подумать о том, во сколько обойдется его химчистка.

И снова он сидел в своем кресле, без веревок, свободный двигаться, как угодно. Но не испытывал от того никакого счастья. Сейф свесил ноги на край стола и беззаботно болтал ими в воздухе.

– Неужели еще не понятно, что со мной шутки плохи. Шутить умею только я. Понятно тебе тварь?

Виктор Павлович молчал, тяжело дыша и приходя в себя после испытанной боли. Им было принято безоговорочное решение – говорить только правду и ничего кроме правды, поскольку ложь строго наказывалась.

– Воруешь? – снова спросил сейф, и Виктор Павлович, недолго думая, ответил:

– Да.

– Рад, что мы нашли общий язык, – хмыкнул сейф, – а теперь слушай сюда, тварь, по нашим подсчетам ты своровал шестьсот шестьдесят шесть миллионов шестьсот шестьдесят тысяч рублей и шестьдесят шесть копеек.

Виктор Павлович поперхнулся и хотел возразить – ведь таких денег он точно не получал ни в виде взяток, ни в виде подарков, значит сейф ошибся, значит сейф врет. Но неприятный собеседник поднес палец к губам:

– Молчи, тварь, я не договорил. Сия цифра получилась из сложенной мною суммы полученной тобой мзды, а также прибыли, которую ты получаешь с предприятий и недвижимости, купленной на краденые деньги. Из этих денег я, кстати, вычел всю твою зарплату и премии, положенные за годы службы – десять миллионов двадцать две тысячи и три копейки. Ровно во столько оценен твой труд по официальным данным. А теперь поговорим о том, как все это вернуть.

Виктор Павлович молчал, грузный и надувшийся до красноты. Сам он подсчеты своих денег не вел по причине суеверности – считал, что подсчеты отпугивают удачу. Ему было достаточно знать, что он в любой момент может распоряжаться суммами достаточными для свершения задуманных планов или покупки любой вещи. Озвученные сейфом цифры заставили Виктор Павловича не без удовольствия подумать о том, насколько состоявшимся человеком он был. Ведь за свою жизнь он заработал, да, именно по его собственному мнению заработал, в сотни раз больше чем любой другой. И он счастлив, что никогда не считал деньги, никогда не собирал копейки по полу квартиры, и не ломал голову о том, на что жить завтра. Он так же с удовольствием подумал о том, что его две дочки остались обеспеченными на всю жизнь и одной из них не придется работать в гнусном офисе какой-нибудь секретаршей вроде Светы. И эта мысль преисполняла его чувством собственного достоинства, ведь он отец с большой буквы, а не какой-то ублюдок, который наделал детей, и не дал им больше ничего, кроме биологической жизни. А как же жизнь социальная? Как же ощущение свободы и защищенности? Многие ли из живущих могут похвастаться, что с этим у них все хорошо.

– Ты чего там размечтался, – пропищал сейф и Виктор Павлович, вздрогнув, вернулся обратно в свое нелегкое положение, – какие у тебя будут предложения, как собираешься возвращать шестьсот шестьдесят шесть миллионов шестьсот шестьдесят шесть тысяч и шестьдесят шесть копеек?

И только сейчас он понял, что сейф говорит о неприятной и немного пугающей цифре, которая в православном сознании Виктора Павловича ассоциировалась с какой-то чертовщиной. Шестьсот шестьдесят шесть. Число зверя. Сакральное число, обозначающее нечистую силу. Так может быть, сидящий перед ним… Матерь божья. Виктор Павлович начал активно креститься, ведь говорят, что помогает. Сейф смотрел на него с умилением, а Виктор Павлович делал движения все более быстрыми и отрывистыми, неистово крестя то себя, то незваного гостя.