Шаг за грань

– Просунь руки в петлю, там, на конце, – сказал фантор. – И под мышки. Тебя вытащат.

В следующий миг он покачнулся от короткого, резкого головокружения – глаза земного мальчишки полыхнули такой ненавистью, что сторк не выдержал. Когда же сознание прояснилось – русский лез вверх по лестнице. Лез сам. Сам. С каменным лицом, мокрым от пота, перебирая руками и твердо ставя ноги.

«А пожалуй, стоит его застрелить», – подумал фантор. И даже положил руку на кобуру.

Но передумал. Нет. Тогда всем станет ясно, что он сделал это от… от испуга, что ли? Сторк надменно сжал губы и удовлетворенно кивнул – вылезший мальчишка не устоял на ногах, конечно, упал на бетон. Попытался встать, но не смог приподнять собственное тело – руки не слушались. Мальчишка закрыл глаза, не желая видеть ничего вокруг, – ясное дело. Все его тело мелко тряслось в судорогах.

– Это просто урок, – сказал Нэйк размеренно. – Не надо создавать мне хлопот. И не надо создавать хлопот себе.

Будь перед ним просто ополоумевший непослушный раб – Нэйк потребовал бы подтвердить свои слова. Вслух и громко. Чтобы додавить. Но сейчас не стал этого делать. Повернулся и зашагал к блоку ровной походкой…

…Его встретили, повскакав с мест. Нэйк ощутил десятки враждебных взглядов – враждебность не скрывали, хотя и молчали. Дежурный – Нэйк еще не помнил его по имени-фамилии – начал было доклад, но сторк повел рукой:

– Не надо. Двое, заберите наказанного. Он около карцера.

К дверям рванулись сразу все. И так же сразу остановились, переглядываясь и перешептываясь. Нэйк быстро обернулся.

Сила Сил! Окровавленный, шатающийся мальчишка входил в блок. Нэйк посторонился. Остальные пленные расступились.

Землянин подошел к умывальнику и начал плескать себе в лицо водой. Нэйк услышал, как он насвистывает…

…Лешка упал, едва за сторком закрылась дверь. Сполз на пол, скорчился и завозил щекой по пластику. Как его перетаскивали на кровать, как что-то делали, вертели, чем-то мазали, говорили что-то – он не помнил. Но он точно знал, что не застонал и не закричал ни разу.

Эта мысль его успокоила, и мальчишка, блаженно чувствуя, как отступает потихоньку боль, отключился – пропал в темном сне.

* * *

Отец не отсылал нас, что называется, «до последнего». Пока было можно. А когда надо все-таки было отослать, стало уже нельзя…

…Мама с младшими сестрами сидели в кабинете – в большом кресле, поставленном так, чтобы залетавшие в окна пули не задели даже на рикошете, очень спокойная, и Лидка с Юлькой не двигались и не жались к маме. А когда ухнуло уже в коридоре, и Лидка было хныкнула и дернулась прижаться к маме плотнее, та отстранила ее и сказала:

– Веди себя спокойно, Лидия, – и та снова застыла.

А мама набивала – ловко, умело, двигались только руки – патронами из двух вскрытых цинков большие тяжелые семидесятизарядные барабаны к «абакану» и бросала их мне в обмен на пустые.

Отец – тот был беспокоен, и весьма. Он быстрыми, отточенными движениями уничтожал распечатки, диски, метко бил, вскрыв корпус большого компьютера, дареным каменным пресс-папье биоколбы в мелкие брызги, чтобы ничего нельзя было восстановить.

Я стрелял. То в одно окно, то в другое, то в третье. Стрелял последние двадцать минут, пока шел штурм торгпредства. Гильзы раскатывались под ногами, в ушах стоял мягкий звон.

Я начал стрелять, когда гаргайлианцы преодолели ограду – и тонкая цепочка охраны откатилась сперва на широкую лестницу, а потом – в само здание. Среди кустов и на ступенях из бело-голубого мрамора остались тут и там лежать тела в зеленых с алым парадных мундирах.

Гаргайлианцев было убито намного больше. Но я видел только тела наших охранников. По газонам волокло дым от трех подбитых боевых машин, и было очень солнечно, светилось все небо, как обычно в погожие дни. Здешнее солнце было сверхгорячей звездой и располагалось на огромном расстоянии от планеты.

Я не перестал стрелять и когда вбежал начальник охраны и что-то сказал. Я не понял, что, но расслышал слова отца – спокойные:

– Еще пять минут, Алексей. Ровно пять минут, потом я приказываю вам сложить оружие.

Начальник охраны вышел.

Я продолжал стрелять. Для человека гаргайлианец – легкая мишень. Во-первых, он движется слишком медленно, во-вторых, у них вооружение пока не шагнуло дальше магазинок и станковых пулеметов да броневичков.

До этого я никого никогда не убивал. Ну, если не считать животных на охоте, на экзаменах. Я прожил на Гаргайле больше двух лет и никогда не думал, что смогу убить гаргайлианца. А сейчас я даже не считал, в скольких попал.

Бой шел уже в здании. Но я видел только одно – флаг Империи над горящим главным подъездом вдруг метнулся вверх, затрепетал и вспыхнул. Поднялся урчащий рев восторга, и я стал стрелять во гаргайлианцев возле флагштока.

– Все, – сказал отец за моей спиной. Я подумал – откуда он знает, ведь он не видел, что флаг сгорел. А потом понял, что он говорит о документах. – Коля, хватит.

Я положил автомат на подоконник. И сообразил, что пальба и взрывы сменились отдельными выстрелами и просто шумом.

– Пап… – я не мог выпустить рукоятку «абакана».

Пальцы отца разжали мои.

– Все, – повторил он, и я, вскинув голову, увидел его лицо.

Отец усмехнулся и кивнул на кресло. Я отошел туда, поправляя рубашку, встал сбоку от мамы и положил руку на высокую спинку.

– Оленька, – он кивнул матери, – следи за детьми. Девочки, – посмотрел на моих сестренок, – все в порядке, тихо. Николай, – взгляд отцовских глаз обратился на меня. – Ну… ты все и так понимаешь.

У него никогда не было для нас, детей, особо ласковых слов. Собственно, больше он ничего и не сказал – вышел в смежную комнату, почти сразу оттуда щелкнул выстрел.

– Тише, – мама прижала хлопающих глазами девчонок к себе – на миг, отпустила и опять замерла прямо.