Шаги за спиной

Он вошел.

– Ты видишь, как мне везет? – спросил Валерий.

– Подожди.

Во дворе что-то происходило. Открылась и закрылась дверь в дом. Несколько минут было тихо. Потом вышли люди, переговариваясь. Судя по их словам, они собирались поджигать сарай.

– Ты видишь, как мне везет? – снова спросил Валерий.

– Я вижу, но не пойму почему. Я не пойму, как Мызрик мог догадаться.

– Ничего он не догадывался, твой Мызрик. Он просто растяпа. Поэтому и не запомнил в который сарай мы вошли.

Валерий тихо засмеялся; невеселым, неприятным смехом.

– Повезло, что сарая два, – сказала Тамара.

– Повезло, что сарая два; повезло, что брат у тебя –

Мызрик, только он мог перепутать; повезло, что он был слишком занят своими моделями, чтобы посмотреть, в которую дверь мы вошли. Не слишком ли много случайного везения?

– Слишком, – согласилась Тамара.

Валерий начал ее обнимать; она не сопротивлялась, опасаясь шума.

Потянуло дымом.

– Они подожгли другой сарай, – сказал Валерий, – какие болваны!

– Это все-таки наш сарай!

– Построите новый, денег хватит.

– Я сама помогала его строить – носила кирпичи и месила глину. Там в соломе кошка вывела котят. Тебе хоть котят жалко?

– Кошка с котятами сбежит, – сказал Валерий, – не волнуйся. А вот мне стало скучно, а тебе?

Он стал обнимать ее настойчивее; Тамара снова ощутила полную несособность сопротивляться – паралич воли.

– Нет, не надо, – шептала она и видела себя со стороны, и понимала, что точно так же шепчут другие женщины и всегда шептали так, и всегда будут шептать, и этот шепот ровно ничего не значит для мужчины.

Собирались люди, кто-то кричал на улице (кричали о войне и о номерах квартир, как ни странно), потом вроде бы приезжала милиция, потом сарай сгорел. Был слышен еще визг поросенка Феди. Этого Тамара не выдержала и заплакала.

– Почему плачешь?

– Они его зарезали.

– Ну и правильно. Свиней для того и держат.

– Ты ничего не понимаешь. Это был ручной поросенок, очень умный; он даже ходил по комнате раньше и будил бабу Клаву, когда хотел есть, стаскивал одеяло на пол. Он все слова понимал, лучше чем собака.

– Свиньи грязные.

– Свиньи грязные, только если с ними обращаются по-свински. Я его любила.

– Его зарезали бы все равно, – сказал Валерий, – но я тебя понимаю, конечно. Но эта твоя сентиментальность иногда…

Он пожал плечами.

Он сел на соломе совершенно открыто, накинул рубашку, взял сумочку и начал пересчитывать деньги. Он был спокоен, как статуя.

Послышался шум.

– Рухнула стена, – сказала Тамара.

– Да, наверно. Нам надо бы с тобой сфотографироваться; у нас же нет ни одной общей фотографии.

Тамара посмотрела на него, как на сумасшедшего.

– Что ты на меня так смотришь? Ничего страшного не происходит, ну сгорел сарай, ну не делай, ради Бога, трагедию! Я скоро растаю от твоих слез.

Он встал, надел брюки и стал смотреть в окошко, совершенно не скрывая своего лица. Тамара тоже стала одеваться.

– Уехали, – сказал он. Идиоты. Ты еще до сих пор не пришла в себя?

– Там ведь бабушка.

– А что бабушка?

– У нее больное сердце.

– У всех больное сердце. С больным сердцем не тянут такое хозяйство, как у нее.

– А она тянула, – сказала Тамара, – и вообще, я запрещаю тебе плохо говорить о моей бабушке! Ты ничего о ней не знаешь!

– А я и не говорил.

Они спустились с сеновала. Мальчик в боксерских перчатках избивал сумасшедшего. Сумасшедший упал на землю, натянул на голову кулек, а мальчик стал стучать по кульку ногой.

– Ну что стала, идем в дом, – сказал Валерий и потянул ее за руку.

– Там избивают человека.

– Наполовину человека. Пошли!

Она пошла. 

113

Бабе Клаве стало плохо с самого начала. То есть, ей было плохо еще с утра и она собиралась прогнать боль в груди и тошноту работой – а если что, то за работой все веселее помирать. Теперь ей стало совсем плохо. Веревки давили грудь, не хватало воздуха, окна в комнате были закрыты наглухо, из-под широкой двери тянуло дымом.

– Ой, плохо мне! – сказала она и комната, зазвенев, стала переворачиваться. Закружились серебряные блошки.

Мызрик начал скакать на стуле, постепенно приближаясь.

– Давай я перегрызу тебе веревки, – предложил он и стал грызть веревку на плече.

Сердце почти перестало болеть, только сильно стучало, хлопая, как лопнувшее колесо. И совсем не было воздуха – как будто под водой или во сне. В последний год бабе Клаве часто снились сны об удушье – она просыпалась, ходила по пустому дому, открывала окна, смотрела на влажную предрассветную красоту, вспоминала всякие невнятности прошедшей жизни, и от того становилось лучше.

Начали холодеть руки.

– Ты вся белая, – сказал Мызрик.

Баба Клава хотела ответить, но не смогла.

Сердце задергалось в груди, как пойманная щука – она до боли ясно увидела картинку из молодости: пруд, который высох лет тридцать назад, осталось только болото с пиявками; трое мужчин ловят рыбу сетью; щука прыгнула, зеленая, яркая, склизкая, пахучая, большая как полено; прыгнула, но не ушла; один из мужчин выволок ее на берег, засунув руки в жабры; ударил по голове веслом (когда вынул руки, обратная сторона ладоней была в собственной крови), еще раз ударил, а щука все равно бьется; а она сама такая молодая и счастливая, и груди тесно под сарафаном, а вся прекрасная жизнь еще впереди. И столько яблонь было у пруда, теперь уж пропали, наверное.

Сердце дернулось в последний раз и замерло. На жизнь начал опускаться занавес; замелькали снежинки; свет погас – остался только звук, мелодия недозвучавшей песни; в песне повторялось слово «кохання». Песня тихла, замирала, пропала.

– Бабушка, а ты уже не живая, – сказал удивленный Мызрик, оторвавшись от веревок. 

114

Когда Валерий с Тамарой вошли, Мызрик хныкал, почти отвязавшись от стула.

– Она умерла, – сказала Тамара спокойно.