Шестьдесят рассказов

– Для меня это вопрос жизни и смерти.

– Господи, я помню время, когда он был плоским. Но уж порезвиться-то мы уж порезвились, помнишь? Япомню, как мы носились по этому городу, прятались в темных углах, отличный был город, жаль, что мы его покинули.

– Теперь мы взрослые, взрослые и благопристойные.

– Так вот, я ввела тебя в заблуждение. Обнаженные натурщики обладают для нас эмоциональной значимостью.

– Обладают?

– Мы любим их и все время с ними спим - до завтрака, после завтрака, во время завтрака.

– Хорошо устроились!

– Ловко устроились!

– По мне, так здорово!

– Совсем не плохо!

– Жаль, что ты мне это сказала.

– Брось, Хильда, не нужно быть такой упертой, ты имеешь огромный выбор других занятий.

– Я думаю, они руководствуются неким принципом эксклюзивности. Одних допускают, а других нет.

– У нас там есть индеец племени кушатта, настоящий, чистокровный индеец кушатга.

– Там, у вас?

– Да. Он делает висячие ширмы из лоскутьев и сучков, очень симпатичные, и он делает картины песком по клею, играет на самых разнообразных свистках, иногда он поет, и он стучит в барабан, и работает по серебру, а еще он ткач, и он переводит с языка кушатта на английский и с английского на кушатга, и он непревзойденный стрелок, он умеет валить быков за рога, и ловить сомов на перемет, и делать лекарства из самых обычных ингредиентов, в основном из аспирина, и он декламирует, и еще он артист. Он очень талантливый.

– Для меня это вопрос жизни и смерти.

– Слушай, Хильда, а что, если тебе стать вольнопри- соединившейся? У нас предусмотрен такой статус, ты платишь двенадцать долларов в год, и тебя берут в воль- ноприсоединившиеся. Ты получаешь Циркуляр и все права вольноприсоединившегося.

– А какие это права?

– Ты получаешь Циркуляр.

– И это все?

– Пожалуй, что и так.

– Я вот сяду здесь и буду сидеть и никуда не уйду.

– Мне мучительно наблюдать твое горе.

– Я вот возьму и рожу, прямо здесь, на ступеньках.

– Может быть, придет время и твоих ушей достигнет радостная весть.

– Я чувствую себя как мертвец, сидящий в кресле.

– Ты все еще хорошенькая и привлекательная.

– Очень приятно такое слышать, я рада, что ты так думаешь.

– И пылкая, ты пылкая, очень пылкая.

– Да, у меня пылкая натура, очень пылкая.

– Помнится, несколько лет тому назад ты работала в Корпусе мира.

– Да, работала, я водила машину скорой помощи в Никарагуа.

– Консерваторская жизнь в высшей степени беззаботна - да, другого и слова не подберешь.

– Думаю, мне нужно просто вернуться домой и устроить большую приборку - выкинуть бумаги и прочий мусор.

– Мне кажется, этот ребенок скоро родится, верно?

– И продолжить работу над этюдами, что бы они там ни говорили.

– Это достойно всяческого восхищения.

– Главное - не дать себя согнуть, не пасть духом.

– Мне кажется, этот ребенок родится через некоторое время, верно?

– Мне тоже так кажется. А ты знаешь, что эти ублюдки твердо решили не допускать меня туда?

– Их мозги лишены гибкости и закостенели.

– Возможно, это потому, что я бедная беременная женщина, как ты думаешь?

– Ты же сказала, что ты им не говорила.

– Но может быть, они - очень проницательные психологи, так что им было достаточно одного взгляда на мое лицо.

– Нет, еще нет никаких признаков. Сколько у тебя месяцев?

– Около двух с половиной, а если раздеться, то заметно.

– Но ведь ты не раздевалась, верно?

– Нет, на мне была, ну, знаешь, обычная студенческая одежда. Джинсы и серапе. И зеленая сумка для книг.

– Битком набитая этюдами.

– Да. Он спросил, где я получила подготовку, и я ему сказала.

– Господи, я помню его совсем плоским, плоским, как палуба чего-нибудь, корабля или яхты.

– Вы незначительны, так они мне сказали.

– Ох, ну как же мне тебя жаль.

– Мы расстались, затем я прошла сквозь великолепный консерваторский свет в фойе, а затем сквозь тяжелые, черные, кованые двери Консерватории.

– Я была лицом, смутно различимым сквозь стекло.

– В момент ухода я выглядела в высшей степени гордо и невозмутимо.

– Время исцеляет любые раны.

– Нет, не исцеляет.

– Синяк, порез, ушиб, укус.

– Ха! Ха! Ха! Ха!

– Подумай, Хильда, в жизни есть и другие занятия.

– Да, Мэгги, вероятно, есть. Меня не привлекает ни одно из них.

– У неконсерваторских тоже есть свои жизни. Мы, консерваторские, не слишком много с ними соприкасаемся, но нам говорили, что у них есть свои жизни.

– Думаю, я могла бы подать апелляцию, если только есть такое место, куда можно подать апелляцию. Если только есть такое место.

– Хорошая мысль, мы получаем кипы апелляций, кипы, кипы и кипы.

– Я могу ждать всю ночь. Прямо здесь на ступеньках.

– Я посижу с тобой. Я помогу тебе сформулировать текст.

– Они действительно смотрят в окна?

– Да, мне так думается. Что ты хочешь написать?

– Я хочу написать, что это вопрос жизни и смерти. Что-нибудь такое.

– Согласно уставу консерваторские не должны помогать неконсерваторским, ты это знаешь.

– Кой черт, я думала, ты хочешь мне помочь.

– О'кей. Я тебе помогу. Что ты хочешь написать?

– Я хочу написать, что это вопрос жизни и смерти. Что-нибудь такое.

– У нас есть обнаженные натурщики и обнаженные натурщицы, арфы, гигантские деревья в кадках и драпировки. Существуют иерархии, одни люди выше, а другие ниже. Они общаются, купаясь в великолепном свете. У нас уйма развлечений. Уйма зеленой мебели, такой, ты

знаешь, покрашенной. Потертая зеленая краска. Золоченые полоски в четверти дюйма от кромок. Потертые золотые полоски.

– И, возможно, факелы на стенах в маленьких нишах, верно?

– Ага, и факелы. А кто отец?