Школа любви
Шрифт:
Ромашка вышла без шапки, в не застегнутой, наброшенной на плечи шубейке. Сразу ясно: стоять со мной на морозе не собиралась. Приглашать в избу — и подавно.
— А я про тебя все знаю… Давно! — сказала она.
— Понятно, слухами земля полнится… А ведь и я про тебя тоже узнал. Недавно.
— Вот и прекрасно… Прощай, миленький!
Просто-то, просто все как! До обидного просто…
В летние каникулы я уже ждал Елену в Зыряновске. Приехав на станцию за полтора часа до прибытия поезда, обо всем этом и вспоминал тогда в станционном скверике, понимая, пусть даже подсознательно, что приезд Елены в мой городок непременно что-то изменит в моей жизни. Круто, причем.
Томясь ожиданием под раскидистыми кленами, я
Монета упала на ребро и вонзилась в размякшую от дождя, распаренную августом землю.
Соскучились мы, оказалось, даже больше, чем я ожидал. По дороге, в переполненном, надрывно надсажающемся на подъемах автобусе, я рассказал Елене, как бабушка недавно наставляла меня: «Ты уж сам ее под руку води, а она пусть тебя под руку не берет». Оказывается, примета такая была: если девушка берет парня под руку, значит, не девушка уже, отдалась ему… Мы посмеялись над нелепыми обычаями, но как-то нервно.
— Наверное, твои думают, что я наглая? — допытывалась она. — Незваная гостья?..
— Брось ты! — успокаивал я. — Во-первых, званая. А во вторых, предки у меня с пониманием. Мама сразу сказала: в твоей комнате есть диван и кровать, дверь закрывается, а уж там сами разберетесь…
Елена гостила в нашем доме около недели. Притворство всегда ей было чуждо, потому домашние мои успели узнать и горячность ее, и упрямство, и своенравие даже. Маму задевать стало, что гостья через день бралась за ведро и тряпку, полы мыть: «Что уж мы грязью так заросли, что ли?..» — и вспоминала, видать, как доставалось ей когда-то от помешанной на чистоте свекрови. А Елене так хотелось быть полезной, что на отговоры не поддавалась, вот и была как бы упреком и упреки вызывала… Но особенно задело родителей моих то, что отца своего называет она «бывшим папашей» и «фашистом»: какой-никакой, а все-таки ведь родная кровь!
Отец Елены, чистокровный татарин, офицер-политработник, был, по рассказам дочери, блядуном неукротимым: жалованье свое почти целиком спускал на гулянки и шлюх, мордовал жену, подозревая, что старшенькая, Ленка как раз, не от него. (Она родилась, когда он служил несколько месяцев в Китае.) Вот потому Елена с детства ненавидела офицеров и все армейское, запах гуталина вызывал у нее тошноту, мутило даже от газет, особенно от «Правды», без которой жить не мог ее «родитель-политболтолог». Рассказала мне, как школьницей еще нашла в кабинете отца несколько фотографий, запечатлевших групповое сношение, в котором участвовал и ее «бывший папаша»…
Еленина мать выперла-таки мужа, когда старшая дочь уже оканчивала школу, не побоялась с тремя детьми остаться. А в год приезда Елены в Зыряновск завела она, та самая «чеченка», с которой мне уже довелось познакомиться, постоянного любовника, договорились они даже по осени расписаться. Потому-то мать, своими заботами и радостями поглощенная, так легко согласилась с поездкой Елены ко мне…
Столь явное неблагополучие в семье гостьи изрядно настораживало моих родителей, однако, провожая нас, прощались они с Еленой уже как с членом семьи, хотя и просили повременить со свадьбой до следующей осени: и денег надо наскрести, и в учебе утвердиться надо, и через год, глядишь, здоровье мамы окрепнет, сможет к нам приехать… Меня эта оттяжка вполне устраивала: жениться я отнюдь не торопился, даже втайне надеялся и вовсе обойтись без этого…
В Томске начались проблемы. Наши утренние свидания в общаге осложнены были вошедшими в моду «паспортными проверками»: комендантша общежития, носившая знаменательную кличку Тигра Львовна, обходила со свитой приближенных, из числа студсоветовских химуль, все этажи, стуча в каждую комнату, а то и врываясь без стука.
Однажды эта комиссия все же заловила нас — кто-то явно донес, что мы не пошли на лекции, потому что комендантша орала, стуча кулаком: «Открывайте! Знаю, что вы там!.. А то дверь вышибу!»
При ее комплекции вышибить дверь — плевое
дело. Едва успев одеться, мы вынуждены были отворить.— Та-ак!.. — грозно прорычала Тигра Львовна, увидав взрытую постель.
Но тут же, без всяких разговоров и нравоучений, развернулась и ушла. И увела свою «свиту» — студсоветочки перед уходом еще по разу в комнату заглянули с горящими глазами. Каждая!..
Удивительно, но никаких репрессий со стороны Тигры Львовны на наши грешные головы не посыпалось. Быть может, дохнуло в нее парным теплом воспоминание о каких-то эпизодах собственной молодости. А вот пересуды уязвленных нашей безнравственностью химуль, обделенных мужским вниманием, заклубились по этажам.
— Не могу я так больше, не могу… — побелевшими губами шептала Елена.
Но и не встречаться мы уже не могли: неукротимая грешная сила, брагой взбурлившая в наших телах и душах, толкала, прижимала нас друг к другу, помутняя рассудок, не зная убыли…
Свидания наши стали более редкими: виделись-то мы, разумеется, каждый день, но ведь о свиданиях речь… Ночью в Лагерном саду, на обезлюдевших по осенней непогоди Потаповых лужках, даже на плоской крыше нашей девятиэтажки… А с похолоданием в начале октября и эти встречи перестали приносить хоть какое-то утоление. Тогда у Елены появился гениальный план: будто семейная пара, ходить в номера Громовской бани. Мы покупали билеты на два, а то и на три часа. Банщицы на нас подозрительно косились, но впускали в пахнущие паром, хлоркой и мылом, отделанные фальшивым мрамором номера. Там все было мокро, скользко и жестко, но какие радости, какие восторги захлестывали нас! Вот только чаще раза в неделю появляться там не могли: и так приходилось экономить на питании, чтобы пойти в Громовскую, да и банщиц настораживать нельзя…
Такие редкие и все-таки краткие встречи не утоляли наших желаний, и скоро это издергало нас до невозможности, особенно импульсивную, вспыльчивую Елену.
Мы стали часто ссориться, порой из-за каких-то пустяков, разбегались, чуть ли не проклиная друг друга, но не проходило и дня — вновь смыкала наши объятия безрассудная грешная сила. Так ненадолго и так безутешно…
После одной из таких искрометных ссор я понял вдруг ясно: дальше так нельзя, иначе мы возненавидим друг друга. Ничего не сказав Елене, отправился на поиски квартиры или хотя бы комнаты.
Деревянные, большей частью одноэтажные окраины томские издавна были облюбованы студентами для постоя, повелось это, говорят, с дореволюционных пор. Чаще всего квартировали там у одиноких старух студенты-«женатики». Я вовсе не был еще «женатиком», но окаянная грешная сила толкнула и меня месить жирную грязь пропахших сырым печным дымом окраин, раздражать до хрипа мотающихся на цепях волкодавов.
Я опоздал: к концу октября сдающиеся квартиры и комнаты разобраны были подчистую. Лишь одна хозяйка — полная, розовая, крутого замеса и еще не старая вовсе, вышедшая ко мне в сенцы в цветастом халате, недосчитывающем пуговиц, все время запахивая его на фантастического размера грудях, чуть было не пообещала сдать сумрачную комнатушку, да вдруг спросила, пронизывая меня столь же рентгеновским взглядом, как когда-то у приезжавшей в Томск Елениной матери: «А ведь вы поди не расписаны?..»
— Мы, может, и вовсе расписываться не будем. Разве это так важно? — ответил я с вызовом, испортившим все.
Дебелая хозяйка замахала на меня руками, при этом халат ее распахнулся. И я ушел, унося восторженное воспоминание о грудях столь редкостной величины. Как у бабушки моей Анны Ивановны…
В студгородок возвращался автобусом уже впотьмах: предзимье ведь, темнеет рано, обвально. На задней площадке беззаботно и отчаянно пели, подпрыгивая на ухабах, совсем молоденькие девчонки, недавние, видать, абитуриенточки, везущие из пригородного совхоза сетку моркови, сетку свеклы, сетку картошки и охапки полыхающих рябиновых веток. «Дороги дальней стрела по степи пролегла, как слеза по щеке!..» — весело горланили девчонки. Глядел на них и думал с грустью: «А вот моя юность, похоже, уже кончилась…»