Штурмуя Лапуту

Вот немыслимое это было дело — отпустить. Укс снял с себя волшебное счастье — оба застонали в унисон.

— Я говорил — продолжить нужно, — прошептал, задыхаясь, Укс.

— А я разве возражала? Но нельзя нам, — она тряхнула головой, отбрасывая с лица волосы, присела рядом с пошатывающимся любовником…

О боги! О Логос, чтоб ты сдох! Если это не магия, то, что есть магия?!

Обессилено сидели на земле, Укс обнимал спину крошки-воровки, упирался лбом в ее затылок. Способность дышать возвращалась, а разум не спешил. О вот этом — безумном и ослепительном — говорить не имело смысла.

— Рясу надень, ты все время мерзнешь, — не думая, сказал Укс.

— Сейчас не мерзну. Помолчи, а? Мне нельзя тебя слушать.

Укс молчал. Иногда слова попадают слишком точно. Их больно и очень приятно слышать. И потом жить окажется почти невыносимо. Когда рядом нет существа, точно знающего, когда ты мерзнешь.

Смотрели вверх — на секвойю.

— Неприлично получилось, — прошептал Укс. — Эти деревья не то, чем кажутся. А мы о них так бесстыдно тремся.

Фунтик хихикнула:

— Только не говори, что ты впервые занимался втроем.

Укс улыбнулся. Более личного и «изолированного» секса у него не было. У девчонки, скорее всего, тоже. С ней хоть на Кривой Площади проклятого Сан-Гуаноса в час дневного колокола трахайся — всё равно по ощущению только вдвоем остаешься. «Экие вы в этом отношении эгоцентричненькие» сказала бы Профессор.

— Идти нужно, — прошептала Фунтик.

Укс молча поставил ее на ноги. Даже просто касаться ее — такой легонькой и невесомой — было оглушительно приятно. Раньше как-то и в голову не приходило, какие сплошь плотные и увесистые дамочки вертятся рядом. Конечно, в той, — давней, забытой и неправдоподобной иной жизни — существовали женщины крылатые, воздушные… но было ли то, или не было, уже и не вспомнить.

— Глупость скажу, — пробормотала Фунтик, накидывая укороченную рясу. — Мне жаль, что мы раньше не встретились. Понятно, что миры разные и вообще это было абсолютно невозможно, но жаль.

— Разные миры — не приговор. Но ты права, лет двадцать назад было бы в самый раз.

— Вот ты извращенец. Двадцать лет назад я была мелкой и ничего не умела. И не глянул бы.

Пошли орешником, внезапно схватила за руку, вот точно как девчонка маленькая. Прошептала:

— Пилот, а пилот, скажи, сколько тебе лет?

— А какая разница?

— Ну как же. Может ты столетний, у дарков это запросто. Буду умирать, вспомню и скажу — «зато у меня был прекрасный и мудрый любовник-дарк».

— Весьма польщен. Только я уже давно не дарк, прекрасным никогда не был, а сейчас еще и изрядно поглупевший.

— Это пройдет, — заверила, улыбаясь, Фунтик. — Сейчас над нами Профессор поизмывается и мы живо отрезвеем. Но любовник ты воистину прекрасный, это и святая Лотта подтвердит. Можно я тебе поцелую? Просто так. В щеку?

Укс подставил щеку.

Воистину одуреть. Да сколько же ей самой лет? Иногда кажется, что совсем и не повзрослела. Но спрашивать глупо. И это уравнение, видимо, в принципе нерешаемо. Поскольку время — самое неустойчивое и загадочное явление нашей жизни.

Профессор против ожиданий ничего ехидного морально распущенным членам экспедиции не сказала, поскольку была занята бухгалтерией. На разостланной рясе были разложены монеты, драгоценности и иные трофейные памятки.

— Уксик, мы эту вульгарную пушкенцию на продажу пустим или оставим для морального устрашения? Там всего три пули, толку-то от нее.

— Прибережем пока. Три выстрела — тоже дело.

— Угу, решено, вычеркиваю, — Профессор взялась за блокнот. — Только о боевом применении предупреди. Подозреваю, грохочет так, что уши отлетают.

— Это да.

— Вот-вот, когда уже эти экологически вредные грохоталки из здешних сюжетов напрочь повычеркивают? Фунтик-сан, тебя это тоже касается. Но перед пуском в дело своего «вальтерка» предупреждай по возможности.

— Постараюсь. А почему я стала «Фунтик-сан»? — с некоторой обреченностью уточнила девушка.

— Ну как, ты же по специальности массажистка широкого профиля с опцией психоанализа, то есть профи-гейша. Налицо явное условно-японское происхождение. Так, вы чего меня отвлекаете? Давай-ка, напомни тарифы контрабандистов на провоз, я тут грядущие траты пытаюсь посчитать…

Дамы принялись обсуждать, как выбивать у контрабандистов скидку, Укс просчитывал размещение груза и улыбался. Все же чуткая стала Профессор, базар строго фильтрует…

* * *

Противник подкрался незамеченным. Так иногда бывает, винить некого, кроме как самих себя. Прошляпили, как говорят в иных мирах.

Упавший сверху луч яркого света оказался совершенно внезапным, пятно поползло по папоротникам, зацепило озерцо — вода ярко сверкнула, потом с неба громоподобно и невнятно сказали про «богов, смирение и не причинение вреда».

— С козырей заходят, — хладнокровно отметила Лоуд, пытаясь что-то рассмотреть сквозь завесу орешника и иной листвы. — Нельзя же вот так, в лоб, про Высшее, да еще таким гнусавым голосом.

— Откуда тут боги?! И зачем?! — пролепетала Фунтик, сжимая пистолет.

— Ключевой вопрос бытия, — признала Профессор. — Не поверишь, какая уймища великих умов задавалась этим самым вопросом.

— Не путай человека, — проворчал Укс, навинчивая наконечник дротика. — Боги и дурно отрегулированные мегафоны идут в мироздании разными течениями.

— Да, парит там дрянь какая-то, антигравитационная, не очень божественная, — пробурчала Лоуд. — Хотелось бы думать, что это случайное попутное такси, подбросит нас за полцены «на район», но это вряд ли. Судя по обводам и окраске корпуса, Уксик, это наши знакомые. Полиция. Те «легавые», от которых мы на Большом Гэсе ушли. Ты посмотри какие злопамятные. Главное, что они нам навешивать-то будут? Неужели политику?

Световое пятно прожектора вновь поползло по траве, изменив цвет, остановилось у воды.

— По-моему, они рожу какую-то демоновскую показывают, — прошептала Фунтик. — Она ухмыляется.

— Не-не, это не совсем рожа. В смысле, рожа, но не демоновская. Это смайлик, изобретение смутной целесообразности, но чисто бытового характера, — пояснила Лоуд. — Пилот, нам, видимо, придется вступить в переговоры. Ну, раз намекают, да и свалить у нас не очень получается.

Сверху что-то прогнусавили, знаковое пятно у озерца изменилось — теперь высвечивались две ладони, видимо, изображающие безоружные руки.