Сильные не убивают. Книга 2
Шрифт:
Ничего этого я не помню. Зато помню отчетливо, как Андрей целился мне в спину из этого Морготова жезла и как я рефлекторно отпрыгнула в сторону — только левое плечо задело по касательной, но этого хватило, чтоб ясно понять: световой луч смертелен, для меня так точно. Помню, как забрала у Андрея жезл и принялась избивать всех, не разбирая, кто в чем виноват. Била не то что с удовольствием, но с мрачным каким-то удовлетворением — каждое изуродованное лицо, каждая сломанная кость, каждый крик боли и страха делали чуть более целым мой мир, расколотый предательством. Помню, как легко и весело плясали фантомы, принимая на себя жалкие мальчишеские атаки — десяток сразу, и они
И помню волну света — подлинного, мощного, сметающего все, так разительно отличающегося от глупых ученических фокусов. Свет рассеял фантомы и меня саму едва не рассеял, но я снова на каком-то рефлексе ушла — хотя, наверное, уже не полностью. Что-то во мне сдвинулось там, в том Морготовом подвале.
А потом помню только этот топчан и лицо Токс. Она сжимала мою руку и говорила на древнем языке, и хотя разум мой его не понимал, но что-то глубоко внутри откликалось и оживало. Потом был поток посетителей — знакомых, незнакомых, взрослых, детей, снага, кхазадов, людей… Токс сказала, что впускала каждого пятого и не дольше чем на четверть часа, но их было множество, и все слова благодарности и надежды слились в единый призыв вернуться к жизни. Они знали, что очаг устранила я — а о втором участнике этого события все предпочли забыть; еще меня помнили и у школы, и у подвала, и возле умирающего Генриха — и ждали, что я займу его место. Стану их защищать.
Отдельно помню мало кого. Борхеса помню — он все оправдывался, что его буквально взаперти держали, потому что будь он в городе, он бы не допустил… Помню, как Катрина все время приносила еду и проще было проглотить пару ложек, чем объяснить, что я не хочу есть. Ежа вот помню, как он сидит у топчана и рассказывает, что я могу отдыхать сколько нужно, потому что они справляются — заботятся о младших и защищают их. И математику эту Морготову они учат, по дробям контрольную сдали все, а если кто-то начинает доводить Анну Павловну, тому он, Еж, сам уши выкручивает, так что я могу отдыхать, но я же, пожалуйста, вернусь к ним…
Конечно, я вернулась — выбора они мне не оставили. Вернулась, чтобы увидеть каморку, заваленную цветами, игрушками, завернутыми в раскрашенную от руки бумагу коробками, открытками с трогательными подписями… И портрет Генриха — умного, жесткого, упрямого. Когда ко мне вернулась способность думать, одной из первых была мысль, что надо заказать в типографии его портреты, но кто-то этим уже озаботился.
Вокруг было все, чтобы понять: раз есть столько тех, кто любит меня и нуждается во мне, какое имеет значение, что всего один человек предал…
Но это имело значение. Сюда приходили лучшие врачи и целители города, они вылечили мою обожженную кожу так, что не осталось даже следов — однако сошлись на том, что ожог на левом плече не заживет никогда. Ни магия не поможет, ни мумие — Свет так взаимодействует с моей теневой природой, что в высокой концентрации разрушает ткани необратимо. Ни с кем, получается, я не смогу быть едина, как свет и тень… Впрочем, по площади ожог небольшой — как отпечаток ладони, дружески хлопнувшей по плечу.
Хуже, что я никогда, видимо, не узнаю, почему Андрюха это сделал. Если бы он надеялся так спасти своих пацанов, это было бы понятно — но ведь наоборот, я была их единственным шансом выбраться из подвала живьем. Наверное, ненависть бывает иррациональна — мне ли не знать… По крайней мере, другого объяснения никто мне не предоставит.
— По крайней мере, ты никого не убила, — говорит Мотя, про которого я успела забыть. — Значит, ненависть неглубоко
пустила корни.Невесело усмехаюсь:
— Значит, они все были в тяжелой броне, а я — без катаны.
— Тем не менее и гнев, и обида, и стремление нанести удар — нормальные и естественные проявления жизни, — Мотя, как всегда, безмятежно улыбается. — Оборотная сторона прощения, принятия, готовности помочь и спасти. Никто не вправе требовать от тебя отказа от собственной тени. Даже ты сама.
— На все-то у вас, эльфов, найдется в загашнике какая-нибудь мудрость! Как там было в той песенке — «если ты любишь меня, полюби и мою тень». Кстати, Мотя, а почему ты залез через окно?
Галадрим смущенно улыбается:
— Я пытался войти через дверь, однако почтенная Токториэль неизменно сообщала, что ты больна и посетители тебя утомляют. У меня скудный опыт незаконного проникновении в жилища, но Чип и Кубик были настолько любезны, что поделились методикой…
Прыскаю:
— Ну кто бы сомневался! Яблоко от яблоньки… Давно кому-то не драли уши как следует! А почтенная Токс перестраховывается — пора мне возвращаться в мир живых. Жаль, в Хтонь с вами теперь не скоро выберусь, не до того будет. Тут бумаги приносили… Генрих, Мясник то есть, завещал мне свое предприятие. И это не только мясокомбинат, хотя и там сотня рабочих мест… Кажется, теперь все никому не нужные дети в городе — мои, а не только эти. Да и взрослые… И много всего еще, я пока даже не начала осознавать. Но пора принимать дела. Генрих верил в меня, я не могу подвести его… и всех. Так что Кларе привет передавай, но когда теперь свидимся, не знаю даже…
— Если ты позволишь, я буду время от времени заходить, — говорит Мотя. — И как только понадобится помощь…
— Понадобится, конечно! И для учителя музыки у нас теперь работы прорва! Не только здесь, но и в приюте, и в школе… Даже, наверное, в нескольких школах.
Мотя сжимает мою ладонь своей:
— У нас говорят — Coire la marahta… Приблизительно можно перевести «Жизнь не подвластна суду». А ты и есть жизнь, Liri, со всеми своими тенями.
Мотя расплывается в широкой улыбке и элегантно выпрыгивает в окно. Последнее было не обязательно, но раз ему так хочется… Славный он паренек, даже жаль немного, что эльф.
«Жизнь не подвластна суду», ха… красиво. Вот только, боюсь, органы правопорядка с этим не согласятся. Ладно, будем решать проблемы по мере поступления.
Поднимаюсь с топчана. Голова еще слегка кружится, но в целом терпимо, вчера было куда хуже. Смогу, наверно, дойти до душа, не придерживаясь за стенку.
В Доме все на удивление спокойно — идут уроки. Еж не соврал, старшие вполне прилично ведут себя на математике. У средних биология, Илларион Афанасьевич рассказывает про общую для всех разумных систему кровообращения… у эльфов такие же сердца, как у нас, кто бы мог подумать. Младшим Токс читает легендариум:
'— Я опустошен и устал, — сказал Куруфин. — Нет больше сил идти по пути, где каждый шаг отзывается предательством.
— Твои глаза видят, но не все, — ответил ему Митрандир. — Даже в час величайшей тьмы ты не одинок. За тобой наблюдают древние духи, невидимые взору. Когда падает дуб, он дает жизнь тысячам ростков. Когда отступает друг, он может спасать не только тебя, но и многих других. Даже реки времени порой обращаются вспять. Судьба плетет свою ткань нитями, невидимыми для нас'.
Красиво у них там, в эльфийских легендах. В жизни, к сожалению, все куда прозаичнее. Мы предоставлены сами себе, сделанного не воротишь, предательство невозможно простить — но можно как-нибудь пережить и двигаться дальше.