Сияй, Бореалис! Армейские байки

— Она была настолько плохой?

— Она хороший человек, только вот всё потому что это я такой, — Седой коснулся груди. — Мои прикосновения ранят, и моё присутствие тоже весьма малоприятно. Я говорил, это потому что люди боятся: боятся боли, поэтому их и ранит. Впрочем, для меня это уже не столь важно, я как-то смирился.

— Это из-за той штуки в груди?

— Да, — серо ответил тот. — Штука в груди делает прану едва контролируемой.

— Тогда стоило ей всё объяснить сразу. Если она хорошая, то поняла бы.

— Я хотел, но…

Он не договорил. Тихонько поднялся и вышел из номера, скрывшись за дверью. Его тень проскользнула мимо и задела знакомым ощущением. Оно было действительно малоприятным, прямо как облако мелких иголок, вонзающихся в кожу. Объятия с ними было бы болезненным. Лирет перевернулась на спину и уставилась в потолок, вдруг вспомнив, как во время телепортации в Вечный Седой ухватил её за руку. Такой кратковременный, но довольно близкий контакт для него наверняка был чем-то особенным. А как же: вот так легко прикоснуться к кому-то. Та девушка была слишком глупа, чтобы это понять. Лирет сомкнула веки. Позже вернулся напарник, притащив с собой терпкий запах табака, который тут же наполнил комнату. Парень молча рухнул возле стены, издав глубокий вздох. Больше он не стал разговаривать и погрузился в свои мысли.

Страшно. Опять. Снова и снова — ощущение, когда колотится в груди, а желудок скручивает в тугой узел. Пальцы пульсируют, сжимая гриф скрипки. Мир сцены и мир зрителя соприкоснулись друг с другом: свет музыки и тьма духовного голода.

Опять…

Им нужна хорошая музыка, только тогда звери насытятся, их взгляд станет мягче. Но страшно. Это потому что никто не видел мир музыки таким, каким он был в глазах юной скрипачки. Никто не умел видеть звук так, как глаза способны видеть цветение деревьев или проливной дождь. Скрипачка всегда знала и чувствовала, что её музыка особенная. Однако звери были слепы: они лишь слышали музыку, но не чувствовали её.

Значит, нужно достичь их сердец!

Только вот пока никто не смог увидеть мелодию. По ту сторону сцены росла немая тьма. Мир скрипачки был далёк и не досягаем, как звёзды. Казалось, что и музыки никто не слышал. А скрипачка продолжала кружиться в танце, сплетая в воздухе узоры симфонии. Для голодных волков она была обезумевшей, что лишь пытается подражать великому. И когда сомнения разрослись цепким сорняком, скрипачка перестала видеть творение собственной души. Узоры осыпались пылью, мир мелодии обрушился, а звук исказился и стал нелеп до неузнаваемости. Казалось, что зрители, которые всегда напоминали голодных зверей, теперь зарычат по-настоящему, нападут, но растерзают не зубами, а едким взглядом и злой насмешкой.

Останавливаться нельзя, пусть даже пальцы горят от горячей струны.

«Верь, у тебя получится», — вдруг сказал голос.

Негромкий и почти глухой, он казался очень знакомым.

Скрипачка подняла взгляд. Её одолел трепет. Там, среди тьмы, сияло маленькое пятнышко.

Светлячок. Это однозначно был его голос.

Стоило присмотреться, чтобы разглядеть в белом свете черты человека.

Мальчик с белыми волосами и такой же безупречно белой одежде. Его лицо было засвечено светом, который он как будто сам источал. Он видел музыку — скрипачка была уверена в этом. Когда музыка достигает тёмных зверей, они превращаются в таких светлячков…

Лирет проснулась от толчка Девушка вздрогнула, ощутив, как колотится сердце. По лбу стекали холодные капли. Седой стояла рядом и держал в руках скрипичный футляр, которым же и пробудил напарницу, вырвав из сновидений. Сквозь створки пробивался свет, будто пытавшийся освободить инструмент. Он неторопливо угас. Девушка села прямо, обескуражено мигая глазами. За окном густели предрассветные сумерки.

— Ты стонала во сне и ёрзала, — сообщил парень, положив футляр на кровать. — С твоим талисманом что-то не так. Кажется, тебе надо его достать.

Лирет провела рукой по футляру. Изнутри исходила вибрация. Была ли она причиной этого странного сна? Пальцы неловко потянулись к застёжкам, но вдруг остановились.

— Не могу, — прошептала девушка.

— Почему же? Это не сложнее раннего подъёма.

— Не в том дело. Просто такое ощущение, будто скрипка зовёт меня. А я не хочу пока откликаться на этот зов.

— Однажды придётся, — буднично сказал Седой.

— От тебя пахнет сигаретами, — заметила та. — С каких это пор ты куришь?

— Всю жизнь, просто не было денег на нормальные сигареты. Нам нужно собираться, Иллин сможет принять нас только утром. Думаю, нам стоит прибыть пораньше.

Гробовая тишина

Позавтракав на скорую руку, они собрались в дорогу и выехали по указанному адресу на такси. Странно, что в этот день Седому хотелось поскорее приступить к делу наперекор финансам. Впрочем, с такой работой очень скоро начинаешь недолюбливать общественный транспорт и ценить уединение. За окном проплывали солнечные улицы Сенсита. Подтаявший снег пускал по дорогам ручейки — здесь весна приходила немного раньше. На улочках царила безмятежность, будто война оставалась далеко за завесой. Здешние люди продолжали следовать тихому течению жизни, когда где-то далеко отсюда людям было совсем не до повседневных забот.

Лирет задремала, пригревшись на солнце. Напарник разбудил, когда такси остановилось у ворот особняка. Седой давно заметил, что у всех богачей в моде была привычка держаться подальше от городов, отстраивать дома, похожие на дворцы, и жить возвышенно, не зная городской суеты и забот. Однако в особняке Рейсан царил скорбный мрак, и даже растопленный камин не делал атмосферу теплее. С приходом гостей небо затянулось тучами, будто предвещая что-то. Иллин, пожилая женщина с аккуратно убранными в пучок волосами и маленькими, утонувшими в морщинах глазами, встретила молодых людей в траурном настроении. От неё веяло успокоительным бальзамом. Лирет заметила едва видимую печать безмятежности на её морщинистом лбу. Такую ставили медики, чтобы смягчить последствия потрясения. Седой обвёл взглядом холл, утопающий во мраке. Дышалось тяжело: в вязком воздухе витала пыль. Под ногами стелились старомодные выцветшие ковры, давно утратившие свою красоту. Спёртый воздух, пропитанный запахами лекарств и болезни, густел всюду и неприятно застревал в лёгких. Обменявшись рукопожатием, парень перешёл сразу к делу, намекнув на нехватку времени. Иллин не стала томить гостей и любезно предложила чай, пригласив в обеденную комнату. Когда они шли по коридору, Седой заметил на стене портрет. Он не сразу понял, что на нём изображена покойная актриса. Дело было даже не в том, что Рейсан сильно постарела. Парень остановился, тщательно изучая портрет. Лирет присоединилась к нему.

— Это вообще женщина? — осторожно поинтересовалась она, постеснявшись собственного вопроса.

В чертах актрисы проскальзывали грубые черты. Скулы, серебряное от седины каре и томный взгляд из-под тяжёлых век — сотри косметику, и будет мужчина. Лирет посмотрела на напарника, потом опять на портрет. Она невольно обнаружила схожесть между ними.

— Вы не родственники с ней? — шёпотом спросила девушка.

— Ни разу, — ответил Седой.

Он был озабочен далеко не внешностью актрисы.

— Она не была красавицей, — послышался скрипучий голос Иллин. — Она женщина, но природа наградила её далеко не женственными чертами. Однако её рвение к таланту было настолько сильным, что до сих пор никто не знает, как она смогла всю жизнь проработать в театре, иметь поклонников и ненавистников. Она могла прекрасно играть и женские роли, и мужские. Разита, та, что была на сцене, была замечательна, но Рейсан была гораздо ранимой. Сколько же ей издевательств пришлось пережить. Последние годы она провела дома. Не выходила отсюда без надобности — уж слишком её сгубили недоброжелатели. Великой актрисой она не стала, только застряла в этом городе. Иной раз подумаешь: а стоила ли эта мечта такого исхода? Иногда следует примерить к себе мечту, примерить к себе всё, к чему она примыкает, прежде чем рваться за ней.