Сказание об Омаре Хайяме

– - Да?
– - иронически вопросил Хусейн.

– - Да!
– - грозно ответил Али эбнэ Хасан.

– - А если на тебя наплевали?

– - Терпи.

– - А если наплевали на нее?

– - Пусть терпит и она.

Хусейн ударил себя ладонями по коленям:

– - Ну а жизнь, которой нет без любви? Неужели все следует приносить в жертву... как бы это выразить?..

– - Не утруждай себя, -- прервал его Али эбнэ Хасан, повышая голос.
– - Слушай, я хочу повернуть твою голову только в одну сторону. Было бы глупо, если бы мы с тобой занялись чем-либо таким, что недостойно нашей цели. Любовь, эта чепуха, придет потом. И не один раз. Я понимаю твое негодование. Сумасшедший меджнун всегда ревнует. Он почти слепец... Ты меня понял?

А чего тут не понимать? Разве эти высохшие рыбы сохранили в себе душу? Душу, которая знает, что есть любовь? Этот Али эбнэ Хасан вполне доволен своими тремя женами. Али-пекарь изошел потом у печи -- ему ли до любви? Зейналабедин-ассенизатор что смыслит в сложных любовных делах? А Бакр тем и занят деньденьской, что потрошит туши да точит ножи. У него ли спрашивать, что такое любовь? Он понимает свое -- любовь к потрохам! А что же еще? К тому же он испытывает особую нежность к мальчикам. Он ли оценит женскую красоту?

– - Ладно, -- заключил Хусейн, -- я дело свое знаю и сам во всем разберусь.

– - Возможно, -- примирительно сказал Али эбнэ Хасан, -- возможно, ты кое что и смыслишь. Однако прими во внимание одно: у нас с тобой поважнее заботы. А если тебе хочется жениться, мигом тебя оженим. Есть тут у меня на примете соседская дочь. Все при ней! А зад ее может свести с ума хоть кого.

Хусейн состроил гримасу:

– - Как же она его отрастила?

– - Сам вырос, -- всерьез ответствовал Али эбнэ Хасан.
– - Зовут ее Рохие. Шиитка, преданная своей вере. Вся семья такая. Спроси Зейналабедина.

Ассенизатор начал божиться, дескать, это не девушка, а сплошная сладость. Достойная девица достойной семьи. А под конец спросил Хусейна:

– - А кто она, твоя красавица?

– - Моя?
– - Хусейн вытаращил глаза.
– - Ты хочешь знать, кто она?

– - Да,

– - Падшая женщина.

– - Падшая?
– - разинул рот от удивления Зейналабедин.

Хозяин не выдержал:

– - Скажи лучше -- шлюха.

– - Скажу, -- со злорадством проговорил Хусейн.

Бакр встал, подошел на цыпочках к Хусейну и приложил ладонь к его лбу. Подержал немного и заключил: У него жар.

Хусейн покачал головой, оттолкнул Бакра.

– - Я заявляю вам, -- сказал он, -- я убью его!

– - Аллах всемогущий!
– - взмолился Али эбнэ Хасан.
– - Что слы- [А-017] шат мои уши?! Да ты попросту спятил! Слышишь, Хусейн? Ты сошел с ума!

Меджнун -- на то он и меджнун!
– - ничего не слышал уже. Он что-то шептал горячими губами, и глаза его тоже горели от некоего внутреннего жара.

– - Это пройдет, -- сказал Бакр и уселся на свое место.

Мужчины продолжали есть и запивать еду вином и холодной водой.

11

ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ

О ТОМ, КАК ОДНА СВЯЩЕННАЯ

ОСОБА ПОСЕТИЛА

ОБСЕРВАТОРИЮ

Великий муфтий, любезный сердцу его величества имам Хусейн [М-013],[И-004] аль-Кутейба, муж многоопытный и хитроумный, посетил обсерваторию. Он осуществил свое давнее желание увидеть собственными глазами то, что расхваливали ученые при дворе, и услышать нечто из уст самого хакима Омара Хайяма. Если рожденный от матери посвящает свой труд изучению беспредельно великих дел и творений аллаха всемилостивого и милосердного, то вполне естественно, что великий муфтий желает узнать об этом ученом как можно больше. Поскольку его величество внимает ухом своим словам господина Хайяма, было бы странно и не совсем понятие, если бы великий муфтий пренебрег возможностью поближе познакомиться с кладезем небесной науки, якобы находящимся совсем неподалеку, за рекой Заендерунд, в пределах обсерватории. Вещи следует видеть такими, какие они есть. Можно отвергать богохульные рубаи, приписываемые Хайяму, но нельзя не согласиться с его утверждениями о бесконечной красоте и исключительном величии творения рук аллаха, [А-017]

Великий служитель и послушатель всевышнего Хусейн аль-Кутейба был умнее, чем полагали некоторые, и простоватость его была лишь напускною. Он хорошо различал, где верблюд и где игольное ушко, и разницу между ними понимал лучше, чем кто бы то ни было во дворце.

Это был человек высокий и худой. Но нельзя было сказать, что высох он, изучая священную книгу, что в молитвах и воздержании проходит вся его жизнь. От рождения был он близорук, и выпуклый горный хрусталь, что чище стекла, помогал ему лучше различать предметы, несколько удаленные от глаз. Однако злые языки поговаривали, что хрусталь этот скорее способствовал обдумыванию неких замысловатых ответов в необходимых случаях, нежели улучшал зрение, ибо хорошо, когда в руке держишь предмет, отчасти заменяющий четки, эти чересчур мужицкие побрякушки, -- можно затянуть время, например протирая хрусталь платком, а тем временем подобрать нужные слова, И этот хрусталь не раз сослужил полезную службу своему обладателю. .

Одеяние носил муфтий зеленого цвета -- из самой нежной и прочной хорасанской ткани. А тюрбан на голове его, аккуратный, [Х-012] небольшой, был белее снега на самых высоких горах в самый яркий солнечный день.

Поговаривали, что у муфтия три глаза: один на затылке, в добавление к двум, находящимся под бровями. Этим самым недруги его хотели подчеркнуть чрезвычайную осмотрительность священного служителя. Впрочем, трудно было обойтись без третьего глаза тому, кто долго и стойко удерживался близ трона его величества Маликшаха. Или близ левого плеча его превосходительства Низама ал-Мулка. Только один аллах ведает со всей достоверностью и яс- [А-017] ностью, сколь неверны жизненные тропы, невидимые простым глазом и переплетающиеся между собою в покоях дворца. Ни одно светило не поможет на этом пути, если нет еще более верного проводника, каким был, есть и пребудет во веки веков аллах вездесущий и ми- [А-017] лосердный. В этом великий муфтий был совершенно уверен...

Он переступил порог обсерватории с двойственным чувством. С одной стороны, он не мог позволить себе поддаться искушению и открыто выказать свое презрительное отношение к обсерватории и ее ученым. Это было бы не совсем благоразумно. С другой стороны, не следовало проявлять излишнего интереса ко всей этой болтовне о бесконечном мире, за которым едва угадывается образ аллаха ми- [А-017] лостивого, милосердного и вседержавного. Здесь следовало избрать ту золотую середину, о которой всегда мечтали многомудрые люди древности. Великий муфтий был достаточно стар -- ему недавно минуло семьдесят -- для того, чтобы повести беседу так, как полагается человеку его возраста и сана. Он был закален в хитроумных и многотрудных беседах с ортодоксами из Багдада и не в меру строптивыми шиитами из Хорасана. Две поросли одной ветви [Х-012] давали много пищи для размышлений. Но мало этого: беседы эти волей неволей оттачивали ум, настораживали сердце и укрепляли дух. Триединство ума, сердца и духа как такового приоткрывало завесу, которая на всем -- от колыбели до небесной сферы. То есть оно спасало от заблуждений в этом мире и -- дай аллах!
– - в том, [А-017] другом.

Этот сухой и вечно настороженный человек знал цену себе и каждому из тех, кто жил во дворце или вертелся вокруг него. При этом он умел молчать. В самый горячий час, когда великие страсти бушевали в груди его, он говорил только сотую часть из того, что хранил в себе. Таков закон, суровый и неотвратимый, -- если хочешь устоять на ногах в этом подлунном мире, а точнее, в прекрасном и величественном дворце его величества.

И здесь, на виду обсерватории, великий муфтий оставался верен самому главному правилу: в Исфахане веют незримые ветры, и они разносят слово, сказанное даже невзначай. И горе тому, кто позабыл об этом под воздействием горячности своей или невоздержанности в разгаре пира. Каждое слово припечатывается, словно к бумажке, и бумажка та летит в некие покои султана, где тщательно изучается дабиром или его помощниками, взвешивается на [Д-001] весах справедливости, и тогда сказавший слово получает свое.

Какие мысли приходят в голову, когда глядишь на дворец его величества, на камни его и дерево его, полированное, как стекло? Мысли о величин государства? Да, разумеется. О мощи его и невообразимой обширности? Да, разумеется. Что стоит оно от века и будет стоять во веки веков нерушимо? Да, разумеется. А еще что?

Когда глядишь на окна, каждое из которых стоит одного богатого дома, когда любуешься колоннами, каждая из которых есть красота и неистощимое богатство, заложенное в мраморе, когда золоченая кровля слепит глаза и сама по себе есть слава его хозяина, когда гремят трубы дворцовые, возвещая о приезде его величества или отъезде, разве мысль о единстве и сплоченности в этих стенах не есть ли главенствующая мысль? Если не эта, то какая же?