Сказания о недосказанном

Невеста лежала так, как обнажённая пышнотелая, Даная, на картине знаменитого Рембрандта.

… Мозги сработали не в ту сторону.

А, может, так и надо, было.

*

… Там, в музеях мы смотрим на таких вот красавиц, которые тоже ничем не задрапированы, не покрыты прозрачными как в гареме хана, покрывалами, специально, что бы явилась тайна, тайна невиданного, жаждущего, близости и познания чего то ранее не испытанного, таинственного, рассчитанное на похоть самого хозяина гарема, а не таких, как эта.

Мы, художники, искусствоведы и просто зрители, приходим в музей, галерею, смотрим на полотно, ожившее от прикосновения кисти Мастера. Его чувств, и, конечно не тех, которыми живём сейчас и здесь в своём бренном теле.

Мы изучаем полотно, высоту мастерства, глубину мысли, в те, далёкие прошедшие столетия. В наших мыслях только композиция, цвет, свет, и как это такое можно сделать, сделать, на тряпочке, холсте, что бы оно засияло, светом, а не похотью.

… Но.

Снова.

– Меня, как, толкнуло, нет, погладила рука, нежного Ангела и, направила эта рука мои чувства глаза и память, на то, что даёт мысль, а не похоть, хотя теемааа…

– Право господина,

– Картина художника Василия Поленова … Мы увидели это полотно на экране, и, в аудитории, где мы, будущие, уясняли суть этого шедевра, художники, почти созревшие, восприняли, особенно Генка Рябков. Воскликнул. Вот бы меня ттуды его в качель. Майя Васильевна его выставила вон и сказала, что это искусство нужно видеть, но не такими слепыми глазами похоти. И, и потом пошло поехало. Цвет. Композиция. Сложная тема. Урок. Истории. И далее наука. Мастерство…и. никаких низменных или просто мужланских настроений…

– Это было тогда…

А.

А…

– Сейчас.

А, тут…

– Её прелести девичьи – два вулкана, дышали два гейзера, готовые взорваться горячими струями диких чувств, от нежного только прикосновения, святая – святых, на последнем предохранителе, отдаться этой буре, которую она так долго ждала.

… У меня сработала аварийная защёлка – предохранитель, как, ну как у минёра… Ноги приросли к деревянному порогу, как магнит, которым огромные портовые краны грузят, металлом, загружают трюмы стометровых сухогрузов. Я не смог перешагнуть и сделать один, один, единственный шаг, шаг, в ту сторону, где она уже пылала огнивом страсти.

Танталовы муки.

Взрыв…

… Роскошная фата, сияла, светилась, манила, у изголовья брачного трона…

– Не трясись. Иди. Не бойся, Иди.

– Теперь она не укусит…

– Иди, ты заработал…

– Будешь вспоминать потом всю свою жизнь.

***

… Право господина, мы проходили на лекциях по теории мирового искусства. Некоторых ребят тогда ещё шокировала, и сама тема и, цветные слайды, репродукции, которые светились на экране, в классах училища, а потом институтских аудиториях.

… В музеях, – урок, и было совсем, не так, – там искусство, свои законы,– точный рисунок, колорит, компоновка и много, много ещё того, что называется творчеством, – творение ума и рук Человека.

… Здесь, сейчас, было другое, голенький натурализм… Обнажённая, но совсем не Маха, знаменитость.

А тут, а таам…

Это была, точно она…Венера Урбинская, Леонардо, оставленная потомкам на века…

– Это длилось, вечность, это были секунды.

Я развернул свои дрожавшие оглобли…

А он, взял меня за локоток и повёл в логовище Морфея, где спали медведи шатуны, – сенцы, и вповалку лежавщие и созревшие, упившиеся.

Остановились. Все дрыхли. Показал мне…

– Вон, видишь. Это он, герой. Жених. Теперь муж. Он уже уелся. Но не груш. Ему всё равно. И завтра будет всё так же.

Пошли. Не зевай Хомка, на то ярмарка.

– И он снова повёл меня нежно и за локоточек. Дверь тихонечко в спальню для молодых отворил. И снова немая сцена.

… Она уже лежала так, в полуобороте, к нашим лирическим нагловатым, похотливым, вопрошающим, желающим, растерянным, но, уже не лицам…

… Она, и её невинность улыбались. Нет, они сияли. А губы и те и другие…

Шептали… – обними, поцелуй. Ну, приголубь, приласкай…

Ну, что же тыы?

*

… А, по её щекам, горячим, горящим, пылающим, – катились, сверкали, мерцали светлячками, жемчужинки – слёзы надежды.

***

… Ещё дважды звенели хрустальные рюмочки. Выпили и за молодых и на коня. Упаковали и, нас, дарителей такого веселья. Сунули мне в карман, на дорогу, и ребятам однокашникам, угостить и чёкнуться, рюмочками за молодых. За их будущую счастливую жизнь.

В четыре утра мы были дома.

***

… Прошло, пролетело пол года.

… Я понял, что праздники, да такие весёлые, это хорошо, но приехать в такую даль за тысячи километров, в комариный край, в такую холодрыжину, с тёплой, цветущей, хлебной, винной Кубани…

А здесь, рядом Москва, Третьяковка, музей им. Пушкина с целыми залами импрессионистов. А музей Восточных культур!…А Большой театр, балет. Оперы и оперетты…

… Продал. Предал. Отдал, хотя, со скрежетом в сердце…

Продал свою любимую четвертушку, немецкую, четверть аккордеона, фирмы Хохнер, и мелодия лилась почти итальянская, нежная, играл уже не плохо. Потом продал и гармошку. Звук у неё тоже был мелодичный нежный. Продал.

Жалел.

Скучал.

Но свадьба меня немного успокаивала.

… И, теперь, на все приглашения я отвечал, что нет моей гармошки, а у Виктора, нет, не то, – она, у неё звук, ну, какой то деревянный, хоть и новая, отдавал скорее ксилофоном, а не русским, певучим, удалым, весёлым.

… Ушла та жизнь, свадьбы, застолья.

Свои этюды теперь я показал ещё и в городском дворце культуры города Загорска. Там работала студия, и вёл её очень известный художник, живописец. Он похвалил мои и сказал непонятное тогда слово, что я колорист,– редкое видение цвета,– многоцветье, – богатый, сложный колорит в моих этюдах, у него, в этой студии всего был один такой парень, а в кружке занималось больше двадцати гавриков разного возраста, занимались и взрослые.

И.

Вот.