Сказка Востока

— Если двадцать замечаний, то десять исполни, и вперед. Замечания разные. И то, что мне казалось поначалу самым трудным, оказалось самым легким. Оно заключается в том, что по-научному правильно и верно писать не Тамерлан, а только Тимур. А вот эпитеты «Великий», «Властелин» и прочие — можно. Так я думал, как же всю диссертацию Пером изводить. А оказалось все просто. Текст в компьютере. Программу задал: вместо «Тамерлан» — «Тимур», и пять секунд — машина все исполнила. Так ведь это лафа, а я, дикарь, даже этого не знал. А как знать, если у меня в селе и электричества последние десять лет практически не было, а когда, бывало, напряжения лишь на слабую лампочку хватало — война. Зато теперь я овладел машиной. Боже! Сколько я зря трудился? В компьютере все есть, все запрограммировано, все подсказано, вся информация, и как докторскую, хоть про Тимура, писать. Стоп! А писать можно только то, что задано в программе. Тогда диссертация готова, этот экзамен я сдам. А зачем мне этот экзамен, этот диплом? Столько, вроде, прожил, а ничего не понял. Экзамен-то будет перед Всевышним.

Видимо, Тимур его не сдал. Сдадим ли мы? Не знаем. Правда, знаем, что ответ-то пишем мы сами. И поэтому напишем, пора походатайствовать за тех, кто в кунсткамерах, мавзолеях, пирамидах, музеях. Пора, наверное, земле предать. А то эти вечные памятники соблазняют одних, эксплуатируют других. Дай Бог нам свободу мыслить, свободу действовать, свой ответ «подобием Божьим» самим творить, писать! Да не иссякнут чернила нашего Пера! Аминь!

Послесловие

(или вместо автора)

Эту рукопись, конечно, в несколько ином варианте, мне передал мой односельчанин, можно сказать, сосед.

Года два назад, в самом начале лета, ко мне пришел мальчишка и сказал: «Зовет профессор». Мой коллега, лет на пятнадцать старше, преподавал в университете, кандидат исторических наук. В последнее время живет бобылем, болеет, редко появляется на людях, поэтому я с неким любопытством к нему направился.

Я ожидал удрученности во всем. Нет, всюду порядок, и в доме чистота, и сам профессор бодр, или хорохорится.

— Так, — без особых церемоний и предисловий он сунул мне толстые старые папки «Дело», каких я уже лет двадцать не видел. — Я очень прошу, доработай, обработай и опубликуй — ты ведь нынче писатель.

— Гм, — невольно усмехнулся я, — под чьим именем?

— Под своим, чужим, любым, но только не моим. Понял? Это непременное условие.

— Тут, наверное, история? А какой же я историк, — попытался я возразить.

Но он был суров и категоричен.

— В том-то и дело, что история. А у истории не может быть автора, она общечеловечна.

— А как же публиковать без автора?

— Поставь свою, если неловко — любую, псевдоним, но только не мою. Прошу, требую, не указывай нигде моего имени. Договорились? — он подал руку и, глядя в глаза: — Я еще кое-какой материал додам. Работы много, — он явно выпроваживал меня. Я с удовольствием быстро ушел: от сигаретного дыма не продохнуть, ну и хотелось рукопись посмотреть.

Смотрел — страничку-две. Написано авторучкой, чернилами, на дешевой бумаге; слова местами размылись, есть кляксы. А почерк, вроде ровный, да мелкий, трудно читать, к тому же столько исправлений, вставок. А я над своей рукописью мучаюсь, так что бросил я «дела» профессора в угол, забыл. Однако через пару недель вновь мальчишка на велосипеде у ворот стал, не уважить взрослого нельзя. По пути я выдумывал, что скажу в оправдание, но говорить ничего не пришлось, профессор по моему виду сразу все понял, и на его лице появилась такая досада страдания, боли и разочарования, что, видно, во мне что-то еще было, и я сходу выпалил: «Все сделаю, сделаю, опубликую». С этим ушел, а как только изможденное лицо осталось за забором, я подумал, зачем мучиться, отдам машинистке, пусть набирает, тогда поглядим. Но до этого надо все просмотреть, систематизировать, хотя бы страницы правильно пронумеровать, а то столько сносок, ссылок, каких-то приклеенных обрывков из разной бумаги. Пригляделся, а это листки библиотечных требований, и что я вижу — «Ленинка», библиотека РАН, центральный государственный архив. Это все Москва и Петербург, а потом Ташкент, Баку, Тбилиси, Тегеран, Тебриз, Анкара, Стамбул, Каир, Махачкала, Астрахань и даже Дербент. Вот это да! Профессор! Где только не побывал. Столько библиотек!

Одна эта география меня заинтриговала. Я стал читать. Вновь тяжело, да манит, и не только содержание, а само письмо, почерк, по которому я уже могу определить, когда у профессора настроение и здоровье хорошее, когда плохое, когда он доволен и пишет «браво», ставит восклицательный знак, а вот многомного вопросительных и сбоку «дрянь» (про кого?). А вот что-то, по его мнению, не получилось — окурком листок прожег, но не выкинул, не переписал. И видно, спешит, на полях даты, план на день, в том числе количество страниц, словно бухгалтерия. По записям видно, он даже в Новогоднюю ночь и в праздник Уразы работал. А вот редкий день не работал: праздник — внуки приехали! А потом вновь труд, и среди этого его длинный волос, уже поседевший, тонкий, выпал, а в спираль сжался — не сдается.

Месяц он меня не звал, я сам пошел. Было жарко. Он работал за столом, и первое, что я заметил, ручка в руке необычная, в виде красивого птичьего пера. А еще, он был в майке, на плече грубый, выжженный шрам. Он накинул рубашку.

Профессор не любил пустословий, приветственных церемоний, поэтому и я сходу задал вопрос:

— Это некая месть?

— Никак нет. Наоборот! Всепрощение. Покаяние, — сходу ответил он, даже вскочил, и, пройдя, задумавшись, по комнате, нервно закурив: — Знаешь, любое зло, даже самое страшное, со временем забывается. Любое добро со временем забывается. Остается лишь знание, а оно должно быть истинным. Мой труд — не абсолютная истина, но и не заблуждение. История — это не биография какого-то деятеля, это характер времени, это поведение человеческих масс. И когда ложь становится одной из ежедневных потребностей, а лицемерие — привычным состоянием, общий дух и образ мыслей общества подвергается порче, сумма пороков и заблуждений страшно увеличивается. И кто-то это назовет свободой, кто-то безнравственностью, а в целом презрение и надменность одних к другим, и это — конфликт. И вроде сегодня больше говорят о мире, но готовятся-то к войне — заряженное оружие в конце концов стреляет. А как оно стреляет — мы-то с тобой знаем.

К сожалению, знаем. А вот самого профессора, хотя он и недалече живет, я знаю очень мало. Порасспросил. Он с юности был активистом, комсомольским вожаком, в чем-то бунтарем, а кое-кто называл его выскочкой. Он был коммунистом, даже членом парткома университета, а перестройку в СССР воспринял как кровное дело, проявил энтузиазм и кипучую энергию.

С таким же рвением он позже возглавил революционное движение в Чечне. Многие его до сих пор обвиняют, говоря, что именно его митинговая страсть, его свободолюбивые статьи и выступления заразили людей и породили вакханалию.

Как обычно бывает, революцию делают одни, ее плоды пожинают другие. Профессора выкинули из революционного совета, а может, он и сам, разочаровавшись, ушел в тень. В любом случае, он вновь стал простым преподавателем, историком, и нигде более не появлялся.

А вот два его сына, изначально став возле отца, не сошли с военно-революционного пути, более того, как говорят, они разошлись с отцом во взглядах. И профессор вынужден был уехать в город, там он вовсе потерялся. Потом тихо перебрался в Москву, и позже новость — посадили в тюрьму.

Интерпретация его заключения, сделанная им самим в эпилоге не верна, точнее, не полна. Дело в том, что когда в Москве начались взрывы жилых домов и стали обвинять в этом чеченцев, профессор, зная, к чему это ведет, и имея организаторский опыт, стал обзванивать и встречаться со всеми более-менее известными чеченцами, живущими в Москве, то есть с диаспорой. Они планировали провести митинг-протест. Почти все поддержали, обещали прийти — никто не пришел, один профессор с плакатом в центре Москвы стоял. Говорили, лозунг был антиправительственный. На самом деле антивоенный. Эту акцию не заметили, по крайней мере, СМИ. Зато в тот же вечер профессора арестовали.