Скитники

– Коли давеча здесь прошли, стало быть, и нынче пройдем.

Истончившийся под покровом снега лед все-таки не выдержал тяжело груженных ходоков, и они разом оказались по грудь в воде. Течение теснило к краю промоины. Мужики без лишних слов мигом перебросали на снег тяжелую поклажу, затем освободились от снегоступов. Теперь надо было как-то выбираться самим. Первым вытолкнули на лед самого молодого - Изота. Следом Колода подсобил Елисею.

– Живо оттащите поклажу подальше и киньте мне веревку. Она сбоку торбы приторочена, - скомандовал он.

Исполнив все в точности, Изот с Елисеем принялись вытягивать из промоины старшого. Когда тот был уже по пояс на льду, закраина не выдержала скитского богатыря, скололась, а веревка выскользнула из его окоченевших рук. Подхватив добычу, течение затянуло ее под лед…

Мокрые Изот с Елисеем встали на колени и принялись истово молить Бога за товарища, но крепкий мороз быстро принудил их подняться.

Поскольку до дома было еще далеко, закоченевшие скитники решили бежать по следу эвенкийских упряжек, проехавших накануне, в надежде достигнуть стойбища, расположенного где-то неподалеку у подножья Южного хребта. Перетащив всю поклажу к приметному своей расщепленной вершиной дереву, закопали ее в снег…

В тех местах, где нартовая колея проходила по безветренным участкам леса, она то и дело проваливалась под ногами бредущих к стойбищу парней. Оледеневшая одежда хрустела и затрудняла движение. Путники, похоже, чем-то сильно прогневили Господа: откуда ни возьмись налетела густеющая на глазах поземка - поднимала голову пурга.

– Сил нет… Остановимся!
– прокричал, захлебываясь ветром и колючими снежинками, Изот.

Чтобы окончательно не застыть, парни свалили прямо на нартовую дорогу ель и забрались под ее густые лапы. Дерево быстро замело. Внутри, под пухлым одеялом, стало тихо и тепло. Чтобы согреться, ребята обнялись. А над ними со свистом и воем неистовствовала разыгравшаяся стихия…

Припозднившаяся оленья упряжка, ехавшая с ярмарки, уперлась в высокий сугроб. Собаки, что-то почуяв, принялись рыться в нем. Эвенк Агирча с дочерью Осиктокан разглядели в прокопанной собаками норе меховой сапог, торчащий из хвои. Раскидав снег и раздвинув ветви, они обнаружили людей. Вид их был ужасен: безучастные лица, заиндевевшие волосы. Но люди, похоже, были живы. Переложив их на шкуры, устилавшие упряжки, эвенки развернули застывшие коробом зипуны, распороли рубахи и принялись растирать замерзшие тела мехом вывернутых наизнанку рукавиц, затем драгоценным спиртом. Грудь Елисея постепенно краснела, и вскоре он застонал от боли. А бедняга Изот так и не отошел. В чум привезли только Елисея…

Глядя на покрытое водянистыми пузырями, багровое тело обмороженного, в стойбище решили, что лучи не выживет, но черноволосая, смуглолицая, с брусничного цвета щеками, Осиктокан продолжала упорно ухаживать за Елисеем: смазывала омертвевшую кожу барсучьим жиром, вливала в рот живительные отвары. И выходила-таки парня! И даже когда “воскресший” совсем оправился, она не отходила от него ни на шаг, старалась быть рядом.

Пролетел месяц-другой. Елисею давно следовало возвращаться в скит, но молодые никак не могли расстаться. Агирча уж стал лелеять надежду породниться с высоким, статным богатырем. Но Елисей, воспитанный в правилах строгого послушания, не смел, не получив дозволения, привести в скит хоть и крещеную, но не их благочестивой веры, девицу. Поэтому, добравшись на оленьей упряжке Агирчи до приметного дерева, он раскопал поклажу и, отобрав самое необходимое, вернулся в скит.

Уже и не чаявшая увидеть его живым братия прониклась особым сочувствием к чудом уцелевшему ходоку. Погоревали о погибших, отслужили по ним панихиду. Однако, просьба Елисея дозволить жениться на эвенкийке вызвала в общине возмущение:

– Окстись! Да как ты мог удумать такое? Не по уставу то!

Влюбленный юноша совсем потерял голову. Через несколько дней он попытался вновь заговорить с отцом и матушкой, чтобы заручиться пониманием и поддержкой хотя бы с их стороны, но получил еще более резкий отказ. Будучи не в силах терпеть разлуки с любимой, он тайно ушел к эвенкам и остался жить там с Осиктокан вопреки не только желанию родителей, но и воли всей общины.

На очередном скитском сходе братия единодушно прокляла Елисея за самовластье и непочтение к уставному порядку.

Прошло еще два года. Когда снаряжали очередную ватагу в острог, Никодим, крепко переживавший за сына, обратился к Маркелу:

– Не гневайся, хочу снова об Елисее поговорить. По уставу оно, конечно, не положено в супружницы чужих, но где девок-то брать! Сам посуди, своих мало - все больше ребята родятся, а эвенки чистый народ, Никоновой церковью не порченный. Добры, отзывчивы, не вороваты - чем не Божьи дети?

– Размышлял и я о том. Книги старые перечитал. Дева-то молодец - нашего спасла!.. Думаю так: коли решится она пройти таинство переправы” и дать обет, что никогда не покинет пределы Впадины, то, пожалуй, и повенчаем. Бог ведь един над всеми человеками, - согласился наставник.

Собрали сход. Долго обсуждали сей вопрос. Много было высказываний “за”, не меньше “против”. Но тут встал отец замерзшего Изота - Глеб:

– Братья, вдумайтесь: когда с нашими чадами случилось несчастье, эвенки не посмотрели, что они другого рода-племени - старались спасти. Теперь случилось счастье: двое нашли, полюбили друг друга - мы же губим их. Не по христиански это.

После таких слов сердца и противников смягчились.

Ватага, отправленная в острог, на обратном пути завернула в эвенкийское стойбище. Одарив Агирчу многими полезными в хозяйстве вещами, староверы увезли счастливого Елисея и его суженую в скит. Совершив все установленные обряды и повенчав по старому обычаю, молодых определили жить в поставленный накануне пристрой под крышей родительского дома. В положенный срок Бог дал новокрещенной Ольге и прощенному Елисею дочку.

Божья кара

Появление молодой эвенкийки привнесло в быт скитников немало новин. Она научила баб выпекать хлеба и лепешки из муки сусака”. Он был питательней, а главное вкусней, чем из корневищ рогоза, и назвали его в скиту “Ольгин хлеб”. Еще вкусней оказались ломтики корня сусака, поджаренные на светло-желтом масле кедровых орешков.

Ольга также научила русских баб шить из шкур совсем молодых оленей превосходные двойные дохи и так называемые парки: особый вид зимней одежды, имеющей покрой обыкновенной рубашки, без разреза, так что их надевают через голову. Эти парки были чрезвычайно теплы и сразу полюбились скитникам. Из осенней шкуры лося выучились шить торбасы**. Они были настолько крепкие, что служили до пяти зим без починки. На подошву употребляли кожу с шеи лося, как наиболее толстую и прочную.

Как повелось, через два года вновь снарядили троих ходоков в острог. Один из них, по имени Тихон, впервые попавший на торжище, пробурчал себе в бороду в адрес священника, склонявшего эвенков принять христианскую веру:

– Кукишем молится, а Божьего Помазанника поминает!

Эти слова, сказанные мимоходом, вполголоса, казалось, никто не мог услышать, а получилось, что не только услышали, но и мстительно донесли. Казаки тут же взяли голубчиков под стражу и увели в крепость.

– Сколь можно с этими упрямцами возиться. Давно надоть их кончать, чтоб честному люду глаза не мозолили.