Скитники

Крестов на погосте прибавлялось. Умирали все больше дети. У Никодима со сведущими в лекарском деле супружницей Пелагеей, дочерью Анастасией и невесткой Ольгой в эти дни не хватало времени даже поесть. Они дотошно вчитывались в лекарские книги, пытаясь по ним составить подходящее снадобье от косившей братьев и сестер болезни. Зараза не пощадила и самих врачевателей: свалила и в несколько дней скрутила Пелагею.

Здоровые обитатели скита денно и нощно молились:

– Владыка вседержитель, Святой Царь, наказуя не умервщляй, утверждай низ падших, поднимай низверженных, телесные человечьи скорби исправляй, молимся Тебе, Боже наш, рабов Твоих немоществующих посети милостью Твоей, прости им всякое согрешение вольное и невольное. Боже наш, Тебе славу воссылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь…

После мора, изрядно опустошившего скит, Маркел собрал всех излеченных и объявил:

– Боле Впадину не покидать! Запрещаю даже думать о том! Кто ослушается - тому кара смертная!

Когда, наконец, вспомнили о посаженном в яму вероотступнике Луке и вытащили его, он уже чуть дышал. Овдовевший Никодим, схоронивший во время мора еще и внучку, из сострадания забрал увечного к себе и выхаживал его как малое дитя, ежечасно растирая и разминая бесчувственные ноги, отпаивая целебными настоями и питательным молочком из кедровых орешков. Несчастный поправлялся медленно, а ходить начал и вовсе лишь через год. Но поврежденную спину согнуло-перекорежило так, что Лука при ходьбе перстами касался земли.

За долгие месяцы неподвижности, обличаемый совестью, он укрепился в вере необыкновенно и теперь ни единым помыслом не допускал сомнения в ней. Выучил на память многие своды Библии, составляющие священное писание христианства. Особенно близки ему были божественные откровения первой части Ветхого Завета. Сей библейский текст стал для болящего образцом абсолютной и непогрешимой истины. Перечитав все имевшиеся в скиту книги, иные по нескольку раз, он многое осмыслил и глубоко прочувствовал, сделавшись одним из самых лучших знатоков и ревностных поборников истинного православия.

Господь же великодушно вознаградил его за усердие, наделив способностью понимать самые мудреные тексты. Даже наставник Маркел стал советоваться с ним по затруднительным разделам в трудах проповедников старообрядства.

Рождение Корнея

Шел 1900 год. Как раз в ту пору, когда обезноженный Лука появился в доме Никодима, у Елисея народился сын - головастый, крепкий мальчуган. Покончив с родовыми хлопотами и уложив младенца на теплую лежанку, домочадцы помолились за здравие новоявленного раба Божьего и матери его Ольги.

Малыш оживил жизнь Никодимова семейства. Привнес в нее радость и отвлек от горечи недавних утрат. Нарекли новорожденного Корнеем. Малец не доставлял родителям особых хлопот. Никогда не плакал. Даже когда хотел есть, лишь недовольно сопел и ворочался. Подрастая, всегда сам находил себе занятие: пыхтя, ползал по дому, что-то доставал, поднимал, передвигал по полу, а устав, засыпал где придется. К тому же он не боялся холода. Уже на второй год бегал босиком по снегу. Став постарше, на удивление всем, нередко купался зимой прямо в промоинах.

Это был удивительный ребенок. От него исходили волны тепла и доброты. Не только дети, но и взрослые тянулись к нему. Их лица при виде Корнейки озарялись улыбкой, как будто перед ними был не ребенок, а маленький ангел. К тому же рос он не по годам сообразительным и понятливым. Внешне мальчуган сильно походил на деда. Лишь прямые, жесткие и черные, как смоль, волосы выдавали текущую в нем эвенкийскую кровь. Несмотря на то, что через два года у Елисея родилась премилая дочка Любаша, для Никодима внук на всю жизнь остался любимцем.

Прижившийся в их доме бездетный Лука тоже с удовольствием возился с шустрым, любознательным мальчонкой. Калека так живо описывал Корнейке Жития Святых и подвиги великих пустынников, что тот, несмотря на непоседливый нрав, слушал эти пока мало понятные для детского разума истории, затаив дыхание, не сводя завороженного взгляда с выставленных, словно на показ, длинных желтоватых зубов горбуна.

Как-то летом Лука неожиданно исчез. Первые дни его усердно искали, но потом решили, что калека сорвался в речку, на берегу которой он просиживал часами, и его, немощного, унесло течением. Пожалели бедолагу, помолились за него, но жизнь не терпит долгой остановки: повседневные хлопоты отодвинули это трагическое событие на второй план, и скитники постепенно забыли о несчастном.

Первая охота

Весна 1914 года пронеслась быстро и неудержимо. Щедро одарив Впадину теплом, она умчалась на крыльях нескончаемых птичьих стай на Север. Таежный край на глазах оживал, гостеприимно зеленел молодой травой и листвой, полнился ликующим гомоном птиц, дурманящим ароматом сиреневых клубов багульника и белых облаков черемухи. Вдыхая пьянящие запахи, даже сдержанные скитники ощущали радость и волнение в сердце: начинался новый круг жизни.

Ожило и унылое моховое болото, поросшее чахлыми елками, березками и окаймленное по закраинам черемушником. Сюда, на небольшие гривки, по зову любви, с первыми намеками на рассвет, слетались, нарушая тишину тугим треском крыльев, глухари и глухарки. Сюда же медленно тянулись с пологого холма, пощипывая на ходу лакомые кудри ягеля, олени. В следовавшем за ними звериной поступью пареньке без труда можно было признать Никодимова внука - Корнея.

От деда он взял и рост, и силу, и сноровку, и покладистый нрав, а от лесом взращенной матери-эвенкийки - врожденное чувство ориентировки, выносливость и способность легко переносить стужу. Все это помогало Корнею чувствовать себя в тайге уверенно и свободно.

Сегодня первая в его жизни настоящая охота, благословленная Маркелом. Паренек страстно жаждал вернуться в скит с добычей, чтобы заслужить похвалу, признание старших и наконец получить право величаться кормильцем.

В руках у него тугой лук из лиственницы, а ноги облачены в мягкие кожаные торбасы, скрадывающие звук шагов.

Бесшумно, согнувшейся тенью переходя от дерева к дереву под прикрытием кустов можжевельника, Корней затаился у полусгнившего пня, обвешанного мхами. Табун был совсем близко. Отчетливо слышался мягкий шелест отрываемого ягеля, чавканье влажной почвы под копытами.

Сейчас главное - не дать обнаружить себя. Все движения охотника сделались замедленными, плавными, едва уловимыми. Стадо все ближе. Вот лишь несколько суковатых деревьев, в беспорядке поваленных друг на друга, отделяют Корнея от ближайшего к нему оленя, но полоса некстати наползшего тумана мешала прицелиться. Мускулы вибрировали от напряжения, сердце билось мощно и часто. И в эту самую минуту неподалеку с треском повалилась сухостоина. Табунок всполошился. Олени отбежали, к счастью недалеко. Охотник замер с занесенной для шага ногой.