Скопа Московская

О том же говорил мне и Таубе, уже вполне освоившийся в роли командира наёмников после гибели фон Тунбурга.

— Ваши солдаты всем хороши, — говорил он, наблюдая за очередной потешной баталией, где ровный квадрат его пикинеров никак не мог продавить моих солдат, — кроме одного. Необстрелянных слишком много. Выучить пикинера не штука, вот только после первого же сражения их окажется куда меньше.

И тут я с ним вынужден был согласиться, хотя и не стал говорить этого вслух.

Когда же август подошёл к концу, мы с князем Иваном отправились в Москву. Формально я не нарушал царёва приказа прибыть в канун праздника, вот только служба начнётся на закате и продлится до полуночи, а в столицу мы въехали сразу же как стрельцы отворили ворота и принялись растаскивать брёвна, которыми перегораживали на ночь улицы. С князем расстались почти сразу. Он отправился в Кремль, к братьям, докладывать о настроениях в Можайском стане и подготовке войска к смотру. Я же, само собой, прямиком на собственный двор, чтобы повидать мать с жену.

Времени было немного и я старался подгонять коня, несмотря на то, что местами стрельцы ещё не убрали проклятущие брёвна, а кое-где на улицах уже было довольно много народу. Дворяне, возглавляемые Зенбулатовым, поспешали за мной, так и ехала наша кавалькада через утреннюю Москву.

У ворот я спешился и буквально ворвался на свой двор, швырнув поводья Зенбулатову. Не до того мне сейчас было, чтобы о коне думать. Обиходят, никуда не денутся. Татарин, пускай и крещённый, а коня без опеки не оставит, кровь не даст. Ну а сам протопал через двор и просторные сени, прямиком к жене в горницу. И тут меня и остановили.

Я мог бы тогда смести с дороги кого угодно — сотню польских крылатых гусар, тысячу упорных немецких пехотинцев, татарскую орду с турецкими янычарами в придачу, но на пути у меня встала мама. И я остановился.

— Нельзя тебе к Александре, — заявила она, прежде чем поцеловать. — Неможется ей.

Князь Скопин был полным профаном в этой области, как, наверное, большая часть мужчин того века, включая многих врачей. Тогда всё, что касалось женщин и их здоровья, по крайней мере, на Руси, не выходило за пределы женских покоев и горниц. А вот я кое-что понимал, всё-таки в своём времени жил и доступ к информации имел. Зачем читал о таком — не спрашивайте, просто из досужего интереса, да ещё у меня в юности друзья-врачи были. А когда вам лет по девятнадцать-двадцать некоторые темы весьма забавно обсуждать с сугубо мужской компании да ещё и под пиво.

— С дитём неладно? — спросил я, стараясь не выдать даже тех малых знаний, которыми обладал. Мало ли что мать подумает.

— Ладно, — ответил она, — да только сильно неможется. Встанет, как тебя увидит, да только нельзя ей. Опасно это и для неё сейчас и для дитя, что под сердцем носит. Пускай полежит пока, а как лучше ей станет, сама к тебе спустится. Ты же покуда поешь с дороги. В стане-то да и на войне, разве еда. Отвык, поди, от нормальной-то.

Тут мама как всегда была права. Нормально я не питался уже несколько месяцев, собственно, с тех пор, как покинул дом, отправившись в Можайский лагерь. И теперь накинулся на принесённые прямо в мои покои блюда с прямо-таки волчьим аппетитов, хотя вроде и не особо голоден был.

Давно не доводилось мне едать так, чтобы можно было на лавку откинуться да пояс распустить. Так и сидел я, приходя в себя. Александра всё не шла, и я отправил человека за цирюльником. Надо привести себя в порядок, и для супруги, и для будущего визита к царю.

Тот первым делом уничтожил всю растительность у меня на лице, гладко выбрил его, а после по моему приказу остриг волосы как можно короче, как я привык. Голова и лицо с непривычки мёрзли на улице, когда я вышел прогуляться на двор. Но в походе нормального цирюльника не отыскать было, брил и стриг меня Зенбулатов, который несмотря на всю свою ловкость в обращении с остро заточенной сталью, скорее горло мог перехватить так, чтобы человек этого и не заметил, а вот с бритьём справлялся куда хуже. Потому и ходил я или с длинной щетиной, почти бородой, или же изрезанный весь, словно с ежом целовался. Так что теперь было приятно ощущать гладкую кожу на лице и коротко остриженные волосы.

Зенбулатов с дворянами, сопровождавшими меня, сидел на дворе. Тут же собирались и почти все дворовые люди, свободные или попросту отлынивающие от дел. Татарин прихлёбывал из большой кружки и рассказывал всякое о войне. Сбивался с пятого на десятое, с Клушина перескакивал к Дорогобужу, а оттуда под Смоленск и обратно к Клушину. Но дворовые и те несколько дворян, что я оставил в своей столичной усадьбе, слушали его как заворожённые. Я не стал смущать их своим присутствием и ушёл скучать к себе.

Вот только скучать мне не пришлось. В покоях меня уже дожидались Александра с мамой моей. Я едва не упал перед супругой на колени, едва не принялся целовать ей руки. Слова нам были просто не нужны. Несмотря на широкий сарафан, скрывающий фигуру, я всё понял с первого взгляда. Правду сказал мне Делагарди, хотя что там, мама не далее чем пару часов назад подтвердила его слова. Но всё равно, окончательно я поверил лишь когда увидел своими глазами.

Подавив желание броситься к Александре, обнять, прижать к себе, подошёл осторожно и поцеловал в щёку столь целомудренно, будто мы впервые наедине оказались. Жена моя на миг согнулась, прижав руки к животу, и я тут же схватил её за плечи.

— Нет-нет, Скопушка, — успокоила она меня, — непоседлив сынок наш, толкается.

Она уже выпрямилась, и наши лица оказались неприлично близко. Я отступил на полшага, задав вопрос, который меня тогда интересовал больше всего:

— А почему малыш? — спросил я. — Почему не малышка?

— Да разве девочки такие бывают, — улыбнулась Александра. — Они в животе у матери трепака не пляшут.

Мы улыбнулись друг другу, и я понял, что теперь-то знаю, что такое настоящее счастье. Выглядит оно именно так, и никак иначе.

— Александра, идём уже, — с показной сварливостью произнесла мама. — Пора в горницу. Там оно спокойнее, и лучше будет и тебе и дитю.

— Мама, ты Александру заперла, наверное, как татя в тюрьму, — решился-таки возразить я. — Давай мы с ней хоть по гульбищу прогуляемся, а после я сам её в горницу отведу.

— А ну как дурно ей снова станет, — теперь уже сварливость в голосе матери была не показной и далеко не ласковой.

— На руках отнесу, — заверил её я, — силы хватит.

Спорить и дальше мама не стала. Понимала, не переупрямит меня, а терять лицо перед невесткой не хотела. Как бы ни были хороши между ними отношения, старшей женщиной в семье была именно мама и бессмысленный спор с сыном наносил слишком серьёзный урон её достоинству.

— Уйду в Покровскую обитель, — пробурчала она себе под нос, оставляя нас одних, — и сами справляйтесь, коли самые умные. Выросли, ишь.

Но в голосе её теперь снова сварливость стала показной, из-под неё ясно проглядывали ласка и уважение. И за это я матери тоже был безмерно благодарен.

— Надолго ли ты домой? — с надеждой спросила у меня Александра, когда мы вышли на широкое гульбище, опоясывающее главный терем моей усадьбы.

— Ежели Господь и царь дозволят, так завтра же, в первый день нового года в Можайск вернусь, — честно ответил я. — Не хочу оставлять тебя, Александра, да только не могу. Жигимонт с калужскими ворами сговорился и на Москву идёт в силах тяжких. Некому его кроме меня останавливать.

— Широки твои плечи, Скопушка, — с печальной лаской произнесла Александра, — крепки руки, да только всю Русь на них не вынесешь. Этак и надорваться можно.

Много я мог бы сказать Александре. Что время такое, что Русь врагами окружена со всех сторон, а стою я за царя, который на десять вёрст от Москвы ничего не контролирует. Что союзники у нас не особенно верные, и хотя друг мне Якоб Делагарди, а завтра, быть может, врагом станет. Что иные свои похуже самого злого ворога будут. Да только зачем ей говорить такое. И так беременность тяжело у неё идёт, может только хуже сделаться от таких-то слов.