Скорость

— Мы должны подойти к решению вопроса обдуманно, — продолжал Сахаров. — Я лично предлагаю не судить, а просто уволить из депо. Это и для Мерцалова лучше, и для коллектива спокойнее.

— Ну правильно, беду в мешок и концы в воду, — сказал Алтунин.

— Какие концы? Что вы говорите?

— А так я, к слову, — Алтунин положил перед собой туго сцепленные руки и снова посмотрел на Сахарова. — Значит, уволить предлагаете? А Зиненко хочет взять его к себе в цех. Слышали?

Сахаров недовольно поежился.

— Не знаю, что хочет Зиненко, но я лично возражаю.

— Почему?

— Странный вопрос вы задаете, Прохор Никитич. Для меня потеря Мерцалова не менее тяжела, чем для Зиненко. Вы это прекрасно знаете. Но будем откровенны. Ведь его цех почти лучший в депо. Не сегодня, так завтра встанет вопрос о присвоении цеху высокого звания. А мы дадим туда человека с таким серьезным пятном. Как это прикажете расценивать?

В кабинете, несмотря на открытые окна, было очень душно. Но Прохор Никитич, казалось, не замечал этого. Китель его был застегнут плотно, на все пуговицы, руки по-прежнему крепко сцеплены.

В дверях появился Сазонов-младший. По взволнованному лицу машиниста было видно, что пришел он с чем-то очень важным.

— Тут нам предлагают, — заговорил он, плохо связывая фразы, — ну, вроде, как отрезать, и все. А я считаю… То есть не один я, конечно… — Он переступил с ноги на ногу, поправил свисавшую на висок шевелюру и заговорил более твердо: — Мы, Прохор Никитич, обсудили этот вопрос у себя в колонне. И хотим заявить, что Мерцалова увольнять из депо нельзя. Как-то даже позорно думать, что ради звания… Нет, я, то есть мы, первая колонна, с таким решением не согласны. Мы хотим…

— Так что же, по-вашему, один человек важнее коллектива? — перебил его Сахаров.

— Не важнее, но… — Сазонов-младший опять переступил с ноги на ногу, потом досказал: — Не в том дело, кто важнее. Человек ведь он, и к тому же на одних с нами тепловозах ездил. А вы, товарищ Сахаров…

— Но, но! — вскинул голову Сахаров. — Давайте без личностей!

— А я по-другому не умею.

— И правильно, по-другому не надо, — неожиданно вмешался Роман Филиппович, который только что вошел в кабинет. Все повернулись к нему.

— Мне очень трудно, потому как дело касается моего зятя, — подойдя ближе, сказал Роман Филиппович. — Но все же скажу. Коммунизм — это не просто новый дом, в который одни войдут, а другие за дверью останутся. И не поезд это, куда только по билетам пускают…

— В общем ясно, — как бы заключая, произнес Алтунин. — Мерцалов — наш, и нам за него быть в ответе…

Сахаров шаркнул ногой, но ничего не сказал. В дверях появилась Майя Белкина, торопливо сообщила, что Алтунина вызывает по телефону Москва.

— Давайте! — сказал Прохор Никитич и снял трубку.

Звонил секретарь горкома Ракитин…

25

Майя уже собиралась домой, когда в секретарскую вошел Мерцалов. Он бросил на стол какие-то бумаги и хмуро сказал:

— Передайте по назначению! — Уходя, прибавил: — Вас тоже в некоторой степени касается.

Майя сразу прочитала:

«Начальнику депо П. Н. Алтунину.

Секретарю парткома Ф. К. Сахарову.

При сем прилагаю достоверное объяснение, которое обнаружил лично в комнате у техников-расшифровщиков».

Объяснение было приколото к рапорту тонкой канцелярской булавкой.

«Дорогая Лида! Прости за навязчивость. Ты можешь думать обо мне, что хочешь, а я уважаю тебя по-прежнему. И тогда, зимой, приходил я к тебе на квартиру тоже без всякого злого умысла. Может, правда, необдуманно все получилось у меня. За то уж извини. И когда встречаешься, не смотри на меня, пожалуйста, косо, а то я потом очень мучаюсь.

Пишу тебе искренне. Хочу, чтобы в эти тяжелые дни ты, как и раньше, считала меня своим другом. Если нужна помощь или совет какой, скажи, не стесняйся. А главное, крепись, не падай духом.

Твой Юрча».

Майя сжала руками голову и опустилась на стул. В комнате стало тихо-тихо. Только было слышно, как жужжит и бьется о стекло муха, да позвякивают колеса проходившего по ближнему пути поезда.

— А я-то глупая, думала… — Майя заплакала, сначала сдержанно, а потом сильно. Она плакала и, чтобы успокоить себя, покусывала губу. Но слезы текли и текли, не останавливаясь. И Майя разозлилась: «Ну нет, я глупой не буду, не буду, не буду».

Она взяла письмо и почти побежала к столу Алтунина. Положив, дважды прихлопнула рукой:

— Вот тебе, вот! Теперь целуйся с ней! Пожалуйста! И сколько угодно!

Говорила она так громко, как будто перед ней был сам Юрий. Потом отвернулась и, выбежав, изо всей силы хлопнула дверью.

За дальним углом депо, у водосточной канавы, заросшей мелколистым карагачником, Майя остановилась, села на торчавший из земли камень. Теперь она не плакала, а только порывисто дышала, как после длительного бега.

Ей было все равно, куда спрятаться. Лишь бы никого не видеть и не слышать в эти тягостные минуты.

Возле самых ног сердито гудел мохнатый шмель, то взлетая, то опускаясь на траву.

— Чего ты-то ноешь? — с болью спросила Майя. — У тебя жало есть. Отдай его мне. Слышишь? Отдай.

Шмель взвился и улетел на другую сторону канавы. Майя закрыла глаза, опустила голову на колени. Но тут же встрепенулась. Ей почудилось, что откуда-то, словно из-под земли, прозвучал тихий голос матери. «Какая нелепица», — подумала Майя. Но голос послышался вновь и уже совсем близко. Говорила действительно мать. Но с кем?

Майя раздвинула кусты, притаилась, как испуганный зверек, не понимая, что происходит. Рядом с матерью стоял Сахаров и настойчиво пытался вручить ей какой-то сверток. Она не брала, отмахивалась, говорила, что обошлась без этого в более трудное время, а сейчас легче.

— Не дури, Тамара, — упрашивал Сахаров. — Я же никогда не забывал, что Майя моя родная дочь. Ты знаешь.

«Отец! — пронеслось в голове у Майи. — Он мой отец! А почему же я до сих пор не знала этого? Почему?» Она хотела выбежать из кустов и закричать что есть силы: «Слышу, все слышу». Только руки и ноги ее сделались какими-то чужими, непослушными, а во рту так пересохло, что невозможно было пошевелить языком. И она сидела, будто привязанная к камню, только глотала и глотала слезы.