Скорость

Начальник депо отрицательно покачал головой.

— Тогда вот что! — сказал Ракитин. — В понедельник я в Москву поеду, в ЦК. Городские дела решать будем. Хорошо бы и письмо это мне с собой захватить. Как вы на это смотрите?

Алтунин задумался:

— А что, захватите! И может, еще со старшим диспетчером отделения Галкиным поговорите? Он тоже писал и в управление дороги и в Москву.

— Поговорим обязательно, — сказал Ракитин и попросил позвонить Галкину по телефону.

19

Солнце опустилось за городские крыши, а духота одолевала даже сильнее, чем днем. Воздух был неподвижен, как вода в аквариуме.

Роман Филиппович сидел в палисаднике на скамейке, положив ногу на ногу. Попыхивая папироской, он делал вид, что занят чтением газеты. Но этим он только успокаивал Евдокию Ниловну. На самом же деле он всячески прикидывал, с чего начать задуманное письмо в редакцию. Описать ли сначала все, что произошло с Петром, а потом уже раскрыть главную причину этого события? Или сразу писать о причине? Ему, правда, не очень хотелось, чтобы зять в помощники машиниста был переведен. Неприятное это дело. И главное, для Лиды большая обида. Но он был уверен, что такое суровое наказание наверняка отрезвило бы Петра, вышибло из него весь хмель честолюбия. И больше того, спасло бы его и других от возможных новых неприятностей.

«Но самое важное, пресечь кирюхинские замашки», — сказал самому себе Роман Филиппович и, погасив папиросу, направился в свою комнату.

— А ужинать когда будешь? — спросила появившаяся в дверях Евдокия Ниловна.

— Потом, потом, — ответил Роман Филиппович.

— Когда же потом? Спать ведь скоро.

— Ну ты ложись, а я посижу малость. Дела тут кой-какие имеются.

Евдокия Ниловна погрозила пальцем.

— Ох, Роман, Роман. Людей ты любишь обучать, а сам даже семейного порядка не признаешь. Куда это годится?

— Да не хочу я ужинать. Понимаешь?

— Понимаю, понимаю. Только я ведь не отступлюсь. Ты знаешь…

И вот за окном уже стемнело. Роман Филиппович включил настольную лампу под темно-зеленым абажуром. А хозяйка не успокаивалась. Она то вроде нечаянно позвякивала посудой, то стул передвигала с одного места на другое и даже покашливала так, чтобы слышно было во всех комнатах. В другое время Роман Филиппович не стал бы упорствовать, давно бы вышел из-за своих «крепостных» стен. А в настоящий момент не мог. Он, не отрываясь, писал:

«В отделении нашей дороги, в кабинете начальника товарища Кирюхина висит картина с изображением локомотива, который мчится навстречу алой заре, восходящей над горизонтом. Картина, конечно, яркая, красивая. И слова под ней раскрашены золотом: «На полной скорости — к коммунизму». На первый взгляд вроде все правильно. А вот человека на картине нет. Символ получается вместо человека. А что это, извиняюсь, за скорость без человека? Но дело тут не только в картине. Дело в том, что метод работы, утвердившийся в нашем отделении, точь-в-точь похож на это изображение. Здесь тоже кричат о плане, о новых рубежах, о рекордах, а человеку никакого внимания. Больше того, своими действиями товарищ Кирюхин нередко побуждает некоторых нетвердых людей идти на сделку с собственной совестью и совершать поступки, несовместимые с коммунистическими нормами. Расскажу о том, что произошло с коммунистом М.».

Но тут Роман Филиппович отдернул от бумаги ручку, нахмурился. И, зачеркнув последнюю фразу, написал заново:

«Вот что произошло у нас в депо с известным машинистом Петром Мерцаловым…»

Писал Роман Филиппович медленно и трудно. Очень долго раздумывал, следует ли писать о том, как была предоставлена Петру новая квартира? Прикинул все возможные по этому поводу толки в коллективе, в семье. И все-таки решил не скрывать и этого факта. «Уж быть откровенным, так до конца».

Последнюю страницу Дубков писал несколько быстрее, чем все предыдущие. Едва успел дописать, как распахнулась дверь и вконец рассерженная хозяйка внесла в комнату поднос с ужином.

«Да что ты ходишь за мной, как за маленьким», — хотел возмутиться Роман Филиппович. Но, увидев нахмуренное лицо жены, смягчился. Потом спокойно взял у нее поднос, и они вместе пошли на кухню.

20

В воскресенье утром, когда Роман Филиппович, поднявшись с постели, перечитывал и правил то, что написал накануне, Алтунин подходил к лесу, где располагался городской пионерский лагерь.

Степь только просыпалась. Ободренные недавними дождями, травы стояли, не шевелясь. То и дело выныривали жаворонки и словно повисали в синем воздухе, поблескивая опереньем и разливая свои звонкие трели. Вдали над лесом неторопливо выписывал круги одинокий коршун. Он то сваливался на крыло, поднимая другое, как надежный парус, то вдруг выравнивался и замирал, будто приглашал полюбоваться окружающим простором.

Но Прохор Никитич был занят совсем другим. Он, как и Дубков, думал сейчас о Кирюхине. Его беспокоило молчание начальника отделения. Это беспокойство возникло у Алтунина еще вчера, когда на его вопрос по телефону: «Когда же соберемся?» — Сергей Сергеевич ответил с раздражением: «Когда найду нужным, тогда и соберемся. А вы занимайтесь своим делом».

«Оттягивает, — решил Прохор Никитич, — ходы новые изыскивает». Эти мысли сверлили ему голову и здесь, в степи, несмотря на песни жаворонков и тихую ласку нежаркого раннего солнца.

Алтунин шагал прямо по целине, подминая пушистые метелки ковыля. Ковыль здесь то пробивался сквозь желто-зеленое разнотравье узким ручейком, то собирался в небольшое озерцо и снова на десятки метров вытягивался в тоненький ручеек.

Прохор Никитич шел по ковылю, как по тропе, которая бежала почти параллельно дороге. И лишь кое-где чуть отходила в сторону, огибая встречный холмик или впадину. Теперь у него из-под ног выныривали не только жаворонки, но и множество других птиц, которым он даже не знал названий. Помимо птиц, вздымались из травы целые тучи разнокалиберных кузнечиков. Иные садились Прохору Никитичу на руки. И тогда он останавливался, чтобы внимательно рассмотреть прыгунов с длинными зелеными ногами.

В лесу Алтунин тоже пошел не по дороге, а напрямик, раздвигая широколистный молодой дубняк. Он знал, что в лагере еще не окончился завтрак, и поэтому не торопился, хотя увидеть свою Наташку ему не терпелось. Ведь уже больше двух недель прошло с тех пор, как они расстались. Вовик тогда несколько дней плакал. Он и сегодня поднял бы крик, если бы узнал, что отец собирается к Наташе. К счастью, Елена Гавриловна еще с вечера забрала его к себе, пообещав какую-то очень интересную прогулку.

«Как хорошо все-таки, что есть на свете Елена Гавриловна», — подумал Прохор Никитич, выходя на поляну, сплошь усеянную бледно-голубыми лютиками. На противоположной стороне поляны поблескивала шелковистой белой корой стройная береза. И может, потому, что береза была здесь единственной, а может, действительно вид ее был необычайно привлекательный, только Алтунин не смог пройти мимо. Он прислонился обеими ладонями к ее стволу и будто задремал на минутку под тихо склоненными ветвями.

А в мыслях опять возникла Елена Гавриловна со своими порывистыми движениями и большими серыми глазами, которые могут быть и грозными, как молнии, и ласковыми, как тихое утреннее небо. Он вспомнил момент, когда попросил ее проводить Наташу.

В тот день Прохор Никитич впервые подумал: «А может, предложить Елене Гавриловне перейти, наконец, в мою квартиру и стать полноправной хозяйкой». Но мысль о том, согласится ли она после всех переживаний, поколебала его.

«Одним словом, струсил», — упрекнул себя Алтунин и, тяжело вздохнув, зашагал дальше по лесу. Он шел навстречу голосам ребят, что наплывали сквозь зеленые заросли. И чем сильнее звучали голоса, тем веселее делалось на душе у Прохора Никитича.