Скуки не было. Первая книга воспоминаний

Друг мой Мандель (Коржавин) к отъезду был тогда еще не готов. Окончательно подтолкнули его к роковому решению более поздние события, решающим из которых стал вызов в прокуратуру (об этом я, может быть, когда-нибудь еще расскажу). Но голова у него тогда уже кружилась — от одного только сознания, что граница, которая так долго была на замке, вдруг обнаружила некую брешь. Он слегка тронулся, стал чуть ли не регулярно ездить в аэропорт, провожая даже не очень близких приятелей и знакомых, отправляющихся на «историческую родину». И вот теперь докатился до того, что устроил в своей квартире что-то вроде подпольной встречи с агентами вражеского государства, с сионистскими, так сказать, вербовщиками.

Сионисты меж тем оказались очень милыми ребятами. Они честно отвечали на все задававшиеся им вопросы, среди которых были и не имеющие никакого отношения к существу обсуждаемых проблем, и просто глупые.

Один из не самых умных вопросов задал я. Меня в то время очень возмутил докатившийся до нас слух, что евреем в Израиле признается далеко не каждый из тех, кто числится таковым у нас.

Да, ответил мне молодой сионист. Евреем в Израиле считается лишь тот, кто рожден еврейской матерью. Или же человек любого этнического происхождения, принявший и исповедующий иудаизм.

Когда я услыхал, что какой-нибудь Григорий Исаакович Фогельсон, рожденный русской матерью от еврейского отца и полной мерой хлебающий все прелести, связанные с нашим анкетным «пятым пунктом» (в том числе, кстати, и мой собственный сын) в Земле обетованной евреем признан не будет, возмущение мое поднялось до самого высокого градуса. И тогда я пошел дальше.

— Ну а если, — задал я коварный вопрос, — сын, рожденный еврейской матерью, крестился? Принял, скажем, православие? Как тогда?

— Если он стал христианином, — пожал плечами молодой сионист, — значит, он уже не еврей.

Гул негодования прошел по рядам внимавших ему московских евреев, среди которых, как я понял, многие уже сделали свой выбор в пользу Иисуса Христа. Но юноша из сохнута даже не понял, чем, собственно, вызвано это всеобщее негодование. Его ответ казался ему не просто само собой разумеющимся, но и единственно возможным.

И тогда я спросил:

— Ну а если человек, рожденный еврейской матерью, равно далек и от иудаизма и от христианства?

— То есть если он атеист? — уточнил сохнутовец.

— Да, — подтвердил я.

— Тогда он безусловно является евреем, — последовал ответ.

— Но почему?! — искренне удивился я. — Ведь он тоже отошел от иудаизма! Не все ли равно, ушел человек от веры своих отцов в другую веру или — в безверие?

— О, это совсем не все равно! — терпеливо объяснил мне, немолодому уже человеку, этот израильский юнец. — Еврей, принявший христианство, уже сделал свой выбор. А атеист еще сам не все про себя знает.

Ответ этот, как говорится, закрыл тему.

С тех пор минуло четверть века, и сегодня я уже не просто немолодой, а — чего там говорить! — старый человек. Но и сегодня, сейчас, я, как и тогда, еще не все про себя знаю.

Одно могу сказать: если бы все-таки случилось мне на старости лет стать верующим, мне гораздо легче было бы поверить в невидимого, вездесущего, загадочного, непостижимого Бога, чем в Богочеловека, распятого и воскресшего, который, к тому же, не просто Сын Божий, а — одна из трех ипостасей Отца, единого в трех лицах.

Может быть, в этом как раз и проявилось мое прирожденное, так сказать, генетическое еврейство?

Не знаю. Не думаю. Интеллигент, выросший в атмосфере блюдущихся церковных традиций, может сохранить веру отцов — по самым разным причинам. Но интеллигент, который пришел к вере, будучи уже вполне взрослым человеком, вряд ли, мне кажется, может воспринимать всю христианскую мифологию иначе, чем прекрасную метафору.

Теоретически я, конечно, могу допустить, что тот или другой из моих новообращенных друзей и знакомых крестился по причинам сугубо внутреннего свойства. Что обращение его — результат глубоких, может быть, даже мучительных поисков некой духовной истины, единственное (для него) возможное постижение конечного смысла бытия. И все же не могу удержаться от недоверчивой иронической усмешки. Нет, ребята! Вера — дело интимное, личное. Тут не может быть никакой показухи. А у вас — крест наружу, на всеобщее обозрение. Вы знаки своей веры (не веры даже, а конфессиональной принадлежности) носите, как самые глупые из нас в ранней юности носили свои комсомольские значки.

Задумали мы как-то вчетвером (Володя Корнилов, Володя Войнович, Фазиль Искандер и я) заглянуть в недавно тогда открывшийся большой пивной бар на Новом Арбате, посидеть, попить хорошего, настоящего пива. Не могу сказать, чтобы четверка эта была так же неразлучна, как знаменитые четыре мушкетера Дюма-пэра, но тем не менее это была тогда — одна компания. (Размолвки и ссоры начались позже.)

Сказано — сделано. Схватили такси и — поехали.

Очередь при входе в бар, конечно, была, но — небольшая: постоять пришлось не больше получаса.

Пока мы стояли, издали нас заметил и помахал рукой Толя Гладилин. Подошел. Мы немного поговорили. Он выразил сожаление, что не может к нам присоединиться, и ушел, завистливо вздохнув на прощанье:

— Ваше дело молодое.

Был он, надо сказать, существенно моложе самого молодого из нас — Володи Маленького, как мы, в отличие от Корнилова (Володи Большого), именовали Володю Войновича.

В баре мы посидели хорошо и пива выпили порядочно. И хотя, покидая заведение, мы предусмотрительно заглянули в сортир, не успев дойти до Никитских Ворот, почувствовали, как нестерпимое желание вновь облегчить мочевой пузырь с жуткой силой овладевает нами.

«Пиво дырочку найдет!» — весело вспомнил я любимую поговорку моего друга Поженяна. Но нам было уже не до веселья, поскольку выяснилось, что с самого детства знакомый мне подземный туалет близ памятника Тимирязеву на Тверском бульваре, куда я уверенно вел всю нашу компанию, закрыт на ремонт.

Положение становилось угрожающим.

И тут кто-то из нас (кажется, Корнилов) вспомнил, что где-то совсем рядом, в каком-то из близлежащих переулков (вспомнил: Южинский. Вот как он тогда назывался!) живет наша подруга Зоя со своим мужем Светом.

Свет, Светик — это было его детское имя, которое прилепилось к нему на всю жизнь. По-настоящему его звали — Феликс. Феликс Светов. Он был тогда довольно известным «новомирским» литературным критиком. Светов — это, конечно, псевдоним, образовавшийся от того же его детского имени и давно уже вытеснивший не только из памяти всех, кто его знал, но даже, наверно, и из собственной его памяти родовую фамилию, доставшуюся ему от отца.

Отца Феликса звали — Цви Фридлянд. Был он известный советский историк, автор фундаментальных монографий о Дантоне, Робеспьере и других вождях Великой французской революции. В 30-е годы — декан исторического факультета МГУ. В 37-м, разумеется, расстрелян. (Помимо разных других грехов — в основном, конечно, мнимых, — ему припомнили, что на заре своей революционной деятельности, прежде чем вступить в железные ряды РКП, он был членом ЦК еврейской рабочей партии «Паолей-Сион», а стало быть, сионистом.)