Сквозь ночь

— С первого по тридцатый — Семиозерная МТС, с пятьдесят шестого по восьмидесятый — Джаркульская.

К вечеру, до костей продрогнув в кузове грузовика, Алла вместе с девчатами-попутчицами — они, к счастью, числились рядом в списке — попала в заметенный снегом поселок. Ночевать взял их к себе темнолицый казах с седоватыми усами, по имени Бекен Худайбергенович. В низкой саманной землянухе было тепло. Шипел, роняя угли, медный, с вмятинами самовар. Пахло кизяком и овчиной. От всего этого — от чужого домашнего тепла, чужих запахов, от чуть преувеличенной ласковости стариков хозяев, от коптящей керосиновой лампы, которую Алла видела, пожалуй, впервые, — стало невмоготу. Накинув шинельку, она вышла и, свернув за угол землянухи, заплакала, глядя на равнодушные звезды.

Чуть погодя скрипнула дверь. Алла поспешно утерла платком нос и щеки. Четвертая, молчаливая (Алла так и не знала ее имени, а только фамилию — Ситникова), появилась из-за угла и, подойдя, поглядела в лицо Алле своими темными нерадостными глазами. И сказала деловито, будто продолжая давно начатый разговор:

— Так-то у тебя, знаешь ли, не пойдет.

«А тебе-то что?» — хотела было ответить Алла, но вместо этого, помолчав, спросила:

— Тебя как звать-то?

— Вера, — сказала та. И, поежившись, добавила: — А уборная у них где, не знаешь?

— Шут ее знает, — пожала плечами Алла. — Вон там, что ли…

И указала на темнеющую камышовую плетушку, к которой вела тропка, протоптанная в один след сквозь искрящийся, осыпанный лунным блеском сугроб.

Утром они пошли в контору. Директор, увидев их, вздохнул и почесал в затылке.

— Кухарничать умеете?

Они молча пожали плечами. Клава и Ната хихикнули.

— Смешно? — сказал директор. — Мне вон двести душ приезжих кормить надо, тут посмеешься…

Поглядев на бумаги, кучей лежавшие перед ним на столе, он вдруг крикнул:

— Присылают тоже! Трактористы, слесаря нужны, а они железнодорожников, электриков, белоручек каких-то…

— Послушайте, — тихо и очень внятно сказала Ситникова. — Если надо, будем кухарничать. А кричать на нас нечего, понятно?

И никто почему-то не удивился, что она ответила за всех.

Через полчаса они шли гуськом к эмтээсовской столовой. Ее, видно, расширяли: несколько ребят, топчась на снегу, сколачивали столы из неструганых обындевевших досок. Двое боролись кряхтя — согревались, что ли. На крыльце стоял длинный парень в косо нахлобученной ушанке.

— Держись, целина, пополнение прибыло! — заорал он, увидев девчат. И, загородив дверь, потребовал, дохнув водочным духом: — Пропуск!

— Ладно тебе, Алексей, — лениво сказал другой, сидевший на перилах, и сплюнул, цыкнув сквозь зубы.

Алла сразу узнала обоих, у нее почему-то екнуло сердце. Они же, конечно, не узнали ее, хотя на ней были та же шинелька и тот же берет, что и три недели назад.

— Мало в Москве пил, — сказала она, краснея, — так еще здесь продолжаешь.

— Постой, постой, что за притча… — удивленно сказал парень вслед, сдвигая ушанку с затылка на лоб.

— Знакомый, что ли? — заинтересованно шепнула Клава.

— Да нет, — поморщилась Алла. — Какой еще там знакомый…

3

Прошел месяц. Снег понемногу оседал, коричневые былинки прошлогоднего ковыля как бы вырастали в степи, окружавшей поселок. Кое-где на пригорках обнажилась каштановая, влажно дымящаяся земля. Алла отмечала про себя каждую новую проталину, будто ожидая чего-то, что до времени спрятано там, под снегом.

Но весна, как назло, не торопилась. Жирная грязь в эмтээсовском дворе, расквашенная за день сапогами и тракторными гусеницами, за ночь костенела, светлея, и девчата, торопясь с рассветом на кухню, давили хрупкий ледок на вымерзших досуха лужицах.

Изо дня в день они делали одно и то же: растопив плиту, перемывали полмешка пшена, сыпали в котел. Нарезали кусочками мясо — баранину или говядину. Заваривали жидкий чай. И ребята, вламываясь поутру в столовую, загодя шумели: «Опять кондер?»

На первом же комсомольском собрании столовой здорово досталось: «Одним пшеном кормите…», «Наработаешь на таких харчах…»

— Хоть бы борща тарелку когда сварили! — выкрикнул тонким голосом один.

— А ты помидорчики с капустой привез со своей Украины? — спросила Ситникова. Все засмеялись. — От доброго дяди ждем, — сказала она, глядя на всех невеселыми глазами. — Так у нас, знаете ли, не пойдет…

Дома, после собрания, Алла тихо спросила у нее:

— Вера! Не спишь?

— Нет, — ответила шепотом та.

В темной духоте землянухи слышались всхрапы хозяев. Клава и Ната тоже спали, посапывая.

— Вот скажи мне, — спросила Алла, — ты зачем сюда ехала?

Вера помедлила с ответом.

— Мать у меня не родная. Надоели попреки. То не так, то не этак, на готовом живешь…

Алла тихо вздохнула.

— Я думала, ты по призыву, — сказала она, помолчав.

— У каждой свой призыв…

Погодя Алла спросила:

— Ты в судьбу веришь?

Ответа не было. Алла прислушалась. Вера дышала ровно, и нельзя было понять, спит или думает о своем.

Тем временем на МТС близились к концу ремонтные работы и сборка нового инвентаря. Бригады готовились к выезду в освободившуюся от снега степь. Директор вызвал к себе девчат.

— Столовую на усадьбе будем сворачивать, — сказал он, — обойдемся здесь одной поварихой. А вас, девушки, по бригадам думаю распределить.

— Как так — распределить? — спросила Вера. — Мы что, вроде инвентаря у вас?

Клава усмехнулась. Вера, сдвинув брови, поглядела на нее и сказала:

— Лично я кухней сыта, хватит с меня.

— Что это значит — «лично я»? — побагровел директор. — Лично я, может быть, с удовольствием в Первоуральске сидел бы, дома у себя, на заводе. А вот послали сюда, и поехал.

— А меня не посылали, — сказала, усмехнувшись, Вера. — Я сама.

— Короче, — сказал директор. — Ты чего хочешь?

— Чего? — переспросила Вера. — Парники закладывать, вот чего. А то и на будущий год пшеном давиться станем.

— Ишь ты! — сказал директор.

— Да, да, — подтвердила она.

— А вы как? — посмотрел он на остальных.

— Меня к Митракову в бригаду, — сказала Клава, густо краснея.

— Вот это понятное дело, — улыбнулся директор.

— А я уезжать думаю, с меня хватит, — сказала Ната. Не глядя на девчат, она заговорила быстро, глотая слова и трогая край директорского стола кончиками пальцев с растрескавшейся кожей и куце остриженными ногтями. — Какая тут жизнь, подумать только, помыться негде, запаршивеешь, работаешь — сил никаких не хватит, кино не приезжает, ни радио, ни врача, заболеешь — хоть караул кричи, кругом пьяные, вяжутся, хулиганничают, вон уж и одеколон весь из лавки выпили, не то что водку…