Сквозь ночь

— А что там такое? — спросил Яковенко. — Ну-ка, покажь.

Он протянул руку, взял листок и, свесившись еще ниже, прочитал, шевеля губами.

— Понятно, — сказал он и, подмигнув, передал листок Магамбетову.

— Зарезала нас природа, — вздохнул Канцыбер и потрогал пальцами струны.

— Ты свою балалайку покудова брось! — жестко сказал Анатолий.

— Командуешь… — пробормотал Канцыбер, но все же отложил гитару.

Юля стояла, сдвинув брови и глядя в пол, маленькая, бледная, в своих зеленых штанах и красных обтерханных румыночках. Слышно было, как свистит буран и как тикают ходики. Листок путешествовал из рук в руки. Последним его взял Рыленков. Он прочитал рапорт, быстро водя по строчкам глазами, посмотрел секунду на Анатолия и сказал:

— Н-на т-твоем месте я бы этого н-не делал.

— На моем месте? — певуче переспросил Анатолий. — Тебе, парень, на моем месте не скоро быть. Ты давай на своем еще подучись… — Он рывком взял у Рыленкова бумагу; у того остался в пальцах оторванный уголок. — Давай, курносая, включай свою технику.

Он поднялся, потянулся до хруста в плечах, зевнул.

— Давай… — повторил он и протянул Юле листок.

Она растерянно оглянулась. Ребята молча смотрели на нее, даже у Васи Яковенко в глазах погас смех.

— Ну! — сказал Анатолий. — Просить тебя, что ли?

Она беспомощно пожала плечами и взяла листок. Рыленков проводил ее напряженным взглядом.

— Тоже еще, пигалица, — усмехнулся Анатолий. Он снова потянулся и лег, подложив под голову руки.

— Если х-хотите, — сказал Рыленков, заикаясь сильнее обычного, — она п-права.

— Посмотрите на него, — презрительно поморщился Анатолий, — как он за бригаду болеет!

— П-послушай… — начал Рыленков. — Если она еще не научилась лгать…

Закончить ему не пришлось. За занавеской Юля сказала:

— Алло! Станция! Станция!

Все почему-то притихли.

— Никифор Кузьмич? — сказала Юля. — Слышите меня? Здравствуйте, Никифор Кузьмич!

Анатолий вытащил из-под головы руки и взглянул на часы. Было ровно шесть.

— Слышите меня? — повторила Юля. — Ничего, все в порядке. Передаю. Пахота нарастающим итогом пятьсот…

Анатолий приподнялся, глядя на занавеску сузившимися глазами. Яковенко не удержался — хихикнул.

— Сев за сутки не уточнила, — сказала Юля. — Буран помешал. Приблизительно двадцать.

— Слыхали? — сквозь зубы сказал Анатолий. — Ах, ты… — Он побледнел и поспешно спустил ноги с койки.

— П-попробуй только! — тихо сказал Рыленков. Он тоже спустил ноги с койки и встал, загородив дорогу.

— А ну! — задохнулся Анатолий.

Все, что накипело в нем за последние минуты, он вложил в толчок. Рыленков покачнулся и сел на койку, но тотчас же вскочил, наклонив голову. На какую-то долю секунды все замерли. И тут Магамбетов с грохотом обрушился сверху. Босой, огромный, с потемневшим скуластым лицом, он почему-то шепотом сказал:

— Уххади!

— Да что вы, хлопцы… — растерянно проговорил Канцыбер. Как и все, он побледнел и приподнялся на койке.

— Уххади! — повторил Магамбетов, суча скрюченными пальцами и еще более нажимая на гортанное «хха». Он не мог сейчас вспомнить никакого другого слова.

— П-погоди, Усман, — сказал, тяжело дыша, Рыленков. — Сейчас разберемся…

— Спасибо! — упал в напряженную тишину голос Юли. — Передам. Вас также.

Что-то щелкнуло, и она вошла, отогнув занавеску. Секунду постояла, глядя поочередно на всех испуганными круглыми глазами, потом сказала:

— С праздником поздравляли, — и растерянно улыбнулась.

— Тьфу! — плюнул Анатолий.

Он рывком повернулся, нахлобучил ушанку и, на ходу влезая в ватник, пошел к выходу. Магамбетов молча шагнул в сторону.

— Кино! — сказал в тишине дед Семениченко.

Анатолий, не оглядываясь, ударил ладонью дверь. Уже совсем стемнело, и в первую секунду он не заметил, что буран прекратился. Сгоряча шагнул несколько раз, проваливаясь выше колен.

Белая тихая степь лежала вокруг под темно-синим глубоким небом, видная до самого горизонта. Тракторы чернели, прикрытые шапками снега. Из вагончика донесся взрыв смеха, и снова стало тихо. Он нагнулся, зачерпнул горстью мягкий холодный снег, глотнул и потер лицо. Сердце все еще колотилось, и у горла стоял колючий комок. Из-за какой-то девчонки сопливой, подумать только! А этот умник… Он на секунду представил себе Рыленкова — и снова задохся от ярости, но тут же рядом всплыло потемневшее лицо Магамбетова, и смешок Васи Яковенко, и напряженный взгляд Мити Канцыбера, и растерянная улыбка Юли. В вагончике снова громко засмеялись. Анатолий скрипнул зубами и пошел прочь, напрямик, по глубокому чистому снегу. Прошел мимо тракторов. Рыленковский колесник стоял в стороне, он пнул его ногой и пошел дальше. Все в голове смешалось, он зачем-то принялся считать шаги, но, досчитав до трехсот, бросил.

Белая бесконечность степи вдруг охватила его страхом и пустотой, он обернулся, чтобы увидеть вагончик, и ощутил всей кожей первое дуновение южного ветра. Он глубоко вздохнул и прикрыл глаза. Ветер был теплый, как человеческое дыхание.

«Кончилось», — подумал Анатолий. Стараясь больше ни о чем не думать, он шагнул обратно. Ветер с каждой минутой усиливался, и он шел наклонившись, глядя себе под ноги. Прошел мимо рыленковского колесника. Обогнул вагончик. От окна на снегу лежал золотисто-желтый квадрат. На подветренной стороне всхрапнула кобыла. Он подошел к ней; нахмурясь, похлопал по влажной от снега холке. Она переступила с ноги на ногу и ткнулась в ладонь мягкими теплыми губами. Анатолий прислушался. В вагончике тихо переговаривались. Он постоял еще немного, поглядел в степь и пошел к входной двери. Не ночевать же, медведь его забодай, на снегу…

Он медленно поднялся по заснеженным ступенькам, постоял, держась за холодную мокрую скобу, и вошел.

Дед Семениченко сидел на корточках перед печью, пуская дым в притворенную дверцу, и что-то рассказывал. Ребята сидели и стояли вокруг. Рыленков лежал на своей койке, укрытый до подбородка. Когда вошел Анатолий, стало тихо. Глядя в пол, он прошел к койке, сбросил ушанку и ватник, стянул сапоги и лег лицом к смолистой некрашеной стенке. Неловкое молчание продлилось еще немного. Потом дед Семениченко окликнул:

— Бригадир, а бригадир!

Он не ответил.

— Чайку выпьешь? — спросил дед Семениченко. И сам себе ответил: — Спит, что ли?

Все промолчали. Но Анатолий долго еще не спал. Он слышал каждое слово и каждое движение: и как Виктор Захаров расспрашивал об охоте — водятся ли здесь еще волки, и как дед Семениченко, кряхтя, укладывался, и как Митя Канцыбер вешал на место гитару, и как Юля тихонько спросила у Рыленкова: «Тебе, может, стрептоциду дать? Выпьешь?»

А потом, когда все затихло, он еще долго слушал, как за стенкой переступает и фыркает кобыла Самоходка и как с крыши вагончика шлепаются одна за другой быстрые звонкие капли. А затем звон этот слился для него в одно льющееся, плещущее журчание, и он увидел себя на широкой полой воде. Быстрое течение несло его куда-то в темную пустоту, и не было никого вокруг, никого… Он сделал усилие, чтоб крикнуть, позвать, и проснулся. Яркое солнце било прямо в окошко, светилось на чисто вымытом полу. Юля стояла, наклонившись над ведром, неловко отжимая тряпку покрасневшими от воды маленькими руками. Рыленков лежал на своей койке, укрытый до подбородка, бледный, с запекшимся ртом. Больше никого в вагончике не было.

Анатолий прикрыл глаза. Он услышал, как Юля вышла, звякнув ведром, и быстро поднялся. Грудь и ноги ломило и прохватывало ознобом — должно быть, от спанья в одежде. Нахмурясь, он влез в сапоги и вышел.

Небо сияло чистейшей майской голубизной, в нем не осталось ни следа от вчерашнего. Только в рыжей ложбинке по ту сторону озера белело овальное пятнышко. Над полевой кухней вздымался прозрачный, тающий столбик дыма. Тетя Даша стучала ножом-секачом. Ребята возились у тракторов.

Он прошел мимо них, глядя в сторону. У озера дед Семениченко набирал воду в бочонок.