Слабые люди

–Извини, что-что? – переспросил он, снизив скорость до необходимого числа.

–Парень умер. – мрачно ответил Сергей, безучастно смотря на проносящиеся мимо легковушки.

–Какой парень? – Сумароков взглянул на Роднина в зеркало заднего вида.

–Вы его не знаете, доктор.

–Надеюсь, что ты не прав!

Птичья улица уже скрылась за очередным поворотом, но столб черного дыма глядел на них до самого конца.

* * *

Сумарокову это все надоело и он решил ответить таки на вызов. Буркнув "Хорошо!" коллеге, твердым шагом направился к палате, уже издалека слыша не прекращающийся ни на йоту ор.

Сергей Роднин лежал на кровати, связанный по рукам и ногам, оставленный в таком положении со вчерашнего дня. И, едва Сумароков вошел, утих. Бесцветные глаза с неизменной страннотой смотрели на него, как в тот день, когда он сорвался. Уже две недели прошло, но он все никак не унимался.

"И откуда у тебя столько сил-то взялось, чтоб орать аж круглые сутки две чертовых недели?"

Вместо этого Виктор произнес:

–Ты хотел меня видеть?

–Выпусти меня отсюда, лжец. – тихим спокойным голосом, будто и не было этих недель, будто минуту назад ничего и не происходило, сказал пациент.

–Увы, не могу. Ты опасен.

–Ошибаешься, доктор.

–Ты сам-то веришь в то, что несешь? – Виктор уже не желал придерживаться вежливого тона.

–Не говори так со своим сыном, Виктор! – лицо сморщилось и покраснело, готовясь исторгнуть из глаз слезы.

Доктор тихо засмеялся.

–Почему ты обманул меня, Виктор?

–Я по-прежнему твой друг, а это значит, что я должен о тебе позаботиться. Даже в том случае, когда ты категорически отказываешься от помощи. Я должен сделать так, чтобы тебе стало лучше.

–Тогда развяжи и выпусти меня!

–Нет.

–Ты обещал мне! Ты обещал, что это не продлится дольше дня. Ты же столько всего сказал, а я поверил тебе!.. Неужели ты и тогда лгал?

–Право, ну что ты как маленький? – сохраняя спокойствие, ответил доктор, – Ты и вправду думал, что после того, что я видел и узнал, я тебя выпущу? Ты и впрямь поверил тому, что я тебе наболтал? Я сделал так, чтобы заманить тебя, потому что ты опасен! Ты вламываешься в квартиры к людям, ты пугаешь их, у тебя на руках была обнаружена чья-то кровь, а чья– еще не выяснили. Как еще мне надо было поступить, скажи мне? Ты и сам понимаешь, что никаких альтернатив для тебя нет и не будет предусмотрено. Так же ты должен понимать, что это чудо, что ты еще тут. Потому что тебя хотят перевести в отделение для буйных, а я там бывал и знаю, что для тебя это будет последняя ступень.

Последовала долгая пауза, прежде чем пациент ответил:

–Ты предал меня.

–Нет, это ты предал себя. – равнодушно ответил Сумароков, – Это ты не в состоянии совладать с собой, это у тебя дюжина психических расстройств, это ты нуждаешься в том, чтобы тебя все время контролировали и опекали. Один ты ни на что не сгодишься и я в этом убедился.

–Несколько лет я жил, как человек! – сорвался на крик Сергей, – Несколько лет я прожил практически без единой ошибки и вот, случись одна, ты меня запираешь и садишь на привязь, как собаку?! Что ты за человек такой, скажи мне?

–Я пытаюсь сделать все, чтобы тебе было лучше не за счет других людей, но я не могу быть вечно твоей нянькой до конца своих дней. Прости. – разговор был окончен и Виктор вышел, закрыв за собой дверь.

"Ты был прав– парнишка умер."– единственное, что он не сказал вслух.

–Я здесь пленник, Виктор! Ты сделал только хуже! Я умру здесь и ты будешь знать, кто в этом виновен! – эхом в уже пустом коридоре раздался голос из палаты.

Когда дверь закрылась, Сергей оказался почти в кромешной темноте– лишь неустойчивый лучик полной луны проникал внутрь через единственный чистый сегмент матового окна, укрепленного решеткой, пусть и немного, но освещая крошечную палату. Он совсем пал духом. Он чувствовал себя так, словно его схватили за ноги и хорошенько приложили с размаху об пол; словно гигантская птица схватила его за шею и проглотила, прежде перемолов своим огромным клювом; словно из него высосали всю жизнь. Так знакомое с детства чувство ненавистными хладными перстнями погладило его по щеке, шепча: "Ну, вот мы и вместе."

А за окном ворон все так же стучал клювом по растрескавшейся от времени раме.

Междусловие первое.

Экран монитора замигал и погас. Разбуженный внезапными вспышками, Фил выплюнул попавшую в рот прядь волос и выпрямился, уперевшись спиной в кресло. Закрыв глаза, начал шарить рукой по столешнице. Рука задела компьютерную мышь и он почувствовал, как свет коснулся внешней стороны век. Медленно раскрывая глаза, парнишка заранее морщил нос в ожидании болезненного укола в глаза, но боли не последовало. Хорошо, весьма хорошо… Раскрыв глаза шире, Филипп грустно улыбнулся. "Еще не все."– сказал он пелене, застилающей глаза. Стараясь проморгаться, смешно вытянул лицо и раскрыл рот, на секунду вообразив себя мумией из какого-то дешевого ужастика. Надавив подушечками пальцев побольнее, мысленно укорил себя в неправильности своих действий. "Ты делаешь себе только хуже!"– внутренний голос, так похожий на голос его отца, прогудел в голове. "Да-да-да…"– уже вслух произносил он сам скучающим тоном. А пелена меж тем медленно-медленно да рассеивалась. Вот– белое пятно оформилось в четкий квадрат экрана компьютера. Его окружала непроглядная темнота, но и она со временем отступила. Глаз уже мог уловить старенькую печатную машинку справа от экрана, мирно почившей на поверхности стола из дубового дерева, собственноручно сколоченного его отцом. Отец вообще был тот еще любитель древесных изделий– даже целый склад древесины в гараже позади улицы, пуская материалы на свои проекты по заказам друзей и их знакомых. Кровати, стулья, полки, шкафы, столы– все он делал практически за бесценок, за простое человеческое "Спасибо!", не забывая вложить душу в то, что делает. Простая, добротная, пусть и лишенная лишних изысков вроде резьбы мебель широко ценилась среди жителей Сорска, потому долгого простоя у захламленных стен можно было не ожидать. В основном, конечно, он делал столы– широкие прямоугольные, без намека на оригинальность, на деле и и не нуждавшихся в ней. За такими обычно завтракают, обедают и ужинают в кругу семьи, какой бы большой она не была в представлении маркетологов, инициирующих съемки дорогой рекламы для очередного своего продукта, будь то майонез двадцатишестипроцентной жирности или мультиварка, способная превратить парочку полуфабричных пакетов в кулинарный шедевр. При желании на одном из них можно было бы разместиться с целью хорошенько вздремнуть без риска свалиться под собственным весом. Именно на таком столе минуту назад покоилась в беспокойном сне голова юного сынишки его создателя.

По привычке скребя ногтями по столу, Филипп достигал успехов в фокусировке. Уже различались маленькие черные буквы на белой бумаге. Он вновь перечитал написанное, с кислой миной вырвал листок и порвал, после чего с тоской во взгляде обратился к экрану. Уже третья попытка написать хоть что-то с треском провалилась. Испытывая стыд и презрение к самому себе, парнишка смотрел, как маленькая мошка села на светящуюся теперь неоном поверхность мониторе. "Ну, привет, малыш."– подумал Фил и поднес палец к крошке-насекомому, придержав в миллиметре от порхавших крылышек. Он уже достаточно мог управлять своими глазами, чтобы различить, как мошка, перебирая крошечными лапками, вскочила на ноготь, который для нее был, как для любого другого человека танцпол в диско-баре– большой и круглый, танцуй не хочу. Секунду она покружила на месте, будто и впрямь пританцовывая, после чего вновь перескочила на экран. "И так каждый раз,"-подтвердил Фил, – "Каждый раз в течении уже скольких лет ты проворачиваешь тот же самый трюк и каждый раз я тебе подыгрываю." В сотый, должно быть, раз он задумался о том, сколько живут мошки. И вновь ему захотелось это узнать, но руки все никак не желали пошевелиться и странное нежелание останавливало его от маленького ответа на столь несущественный вопрос. Наверное, ему доставляло некое удовольствие думать о том, что это маленькое насекомое было его личным другом. И пусть здравый смысл подсказывал, что такое невозможно, что мошка точно не может прожить сей огромный, даже исполинский для нее срок, но детская тяга к наивной вере душила сидящую внутри реальность, тормоша за грудки и мешая торжественно заулюлюкать во весь свой голос, заполнить все закоулки сознания ликующим "Ага-а!". И всякий раз, видя маленькое летучее создание, он повторял их маленький ритуал, испытывая несвойственное ему удовлетворение, которое редко из-за чего удавалось почувствовать до сих пор. Как и в этот раз.

Спустя полминуты застывшее на месте насекомое вновь улетело.

"Пока, малыш."

Бездумно глядя в экран, Филипп вернулся к тому, от чего начал– раздражение на себя. Его коленка дергалась в такт с его выпадами против себя. Он корил себя за то, что вместо того, чтобы искать место, где будет обучаться после окончания школы, решил потратить время на очередную бесплодную попытку что-то написать. Сотни голосов звенели у него в ушах, наперебой пытаясь рассказать свою историю, но едва он садился за отцовскую "Smith Corona", как они резко замолкали, оставляя после себя звенящую тишину. Тишину и безмолвный крик его личной досады.

Будущее. Какое будущее его ждет? Филипп был уверен на сто процентов, что впереди его не ждало ничего хорошего. Университет-не-важно-какой, где ему придется вновь проживать несколько лет бок о бок с другими такими же потеряшками, не знающими жизни, да и не желающими ее знать. Вместе со всеми он будет прятаться от будущего, уткнувшись в учебники, тетради и мониторы, лелея пустые надежды о светлом будущем, где все всего достигли, сублимируя недостаток жизни ее суррогатами. Как и все остальные– потому что так принято. После сдачи диплома он будет вынужден выйти в огромный, враждебный мир, лишь бы его не отправили в него размашистым пинком под зад. Отсидеться дома, как в детстве, уже не выйдет и придется действовать. И толпа, огромная армия потеряшек хлынет на рынок труда, спеша занять самые злачные места через знакомых-друзей-родителей. Они не зададутся вопросом: "Зачем?", они просто пойдут туда, куда им "подскажут". Просто потому, что так надо. "Так положено, между прочим!" И он пойдет не вслед, но вместе с ними, устроится с подачи упивающегося радостью и гордостью отца на свое злачное место и начнет карьеру. Будет трудиться без устали, не оглядываясь по сторонам по будням, а в вечер пятницы в кругу "друзей-коллег" особо постарается упиться вусмерть поганым пойлом, дабы отогнать от себя усталость рабочих дней. А там недалеко до спаривания с гривуазной дурашкой-секретаршей своего начальника или сиденья с унылейшим видом в обнимку с бутылкой. В выходные они оба будут отсыпаться в его кровати, сбивая в кучу простыни и одеяла, предаваться любовным утехам между глотками свежесваренного горького кофе и просмотрами отстойных любовных комедий. Затем она начнет разговор про "нас", а он с негодованием выпнет ее из квартиры, как будто она нанесла ему самое гнусное оскорбление. И ведь это точно сработает! Затем аспирин, возможно валидол, щепотку снаффа для бодрости. И вперед– вновь в будни, в эти серые будни, в эти ужасные мертвые будни. Сотни кратких бессмысленных романов или один продолжительный с сокрушительным предательством с ни-пойми-чей стороны. Неясные разрывы– то ли в чуть алой бумаге четырнадцатой страницы, то ли во вполне определенно алой ткани сердечной мышцы. Далее при любом раскладе женитьба по залету и свадьба на четыре годовых зарплаты, потому что "любимая так захотела, а любимый просто осёл". К тому времени Филипп уже станет тряпкой и не станет спорить. По традиции после свадьбы последует горящее зарево ипотеки, этого гиганта-людоеда без личности, но с поражающей историей, не отличающегося изысканностью вкуса. А после, если повезет, рождение маленького орущего кулька мяса с нужным процентом родства в ДНК-тесте. И, пока папочка будет горбатиться на двух или трех работах, сполна расплачиваясь за собственную глупость, мамочка воспитает ребенка в лучших традициях женского воспитания– наглым высокоактивным социопатом-потребителем… или тюфтей. И будет отец-тряпка слушать, как его чадо бубнит: "Мама хаёсяйя, а папа казел!". "Где ж я оступился?" – вот такие мысли пронесутся в голове у него, когда внезапно прогремит гром– развод. Убитый виной и обвинениями в свой адрес, папочка отдаст все кровно нажитое любимой семье, а сам найдет себе съемное жилье и на остатки своей зарплаты, порезанной на алименты и выплаты ипотеки, будет жрать “доширак” и доживать свой короткий век. А там и смерть в пятьдесят с хвостиком… Что-то забыто? Ах, да: на похороны, конечно, кто-то придет, поплачет для приличия. Вот только не успокаивает эта мысль. Ничуть– жизнь-то все. Капут!

Или…

Или Филипп изначально откажется от пути нормального человека и присоединится к горстке тунеядцев. Разочарование отца, скандал, уход из дому и вот он– бездомный, но свободный, ночует у кого-нибудь из сердобольных знакомых. Игнорируя фразы -"Возьмись за ум!"– он продолжит свое существование либо как алкоголик, возможно, что и наркоман. Либо как преступник. Те еще перспективы, но раз уж оступился, то стоит идти до самого конца! Немногое после этого ждет– и практически все подпадает в криминальную сводку. Или в некролог. В любом итоге– смерть. И никто не придет, не поплачет. Эта мысль тоже не успокаивает. Ничуть. И жизнь уже все– капут.