Слова через край

А Бамба продолжала расти, улицы ее становились все освещеннее, и жить там могли люди сильные и веселые, вот почему некоторым приходилось эмигрировать в другие страны или же переселяться на окраины. В лощинке Тото и его друзей число лачуг увеличивалось с каждым днем, и скоро их стало уже не меньше сотни; появились улицы, улочки, переулки, маленькие площади. В лачугах жили в основном холостяки, но было и несколько семей, а однажды ночью даже родился ребенок — совсем как в Бамбе.

Обитатели лачуг и бараков признали в лице Тото высшую власть. И не то чтобы он к этому стремился, просто, как известно, командуют всегда либо самые хорошие, либо самые скверные люди, даже если они того и не хотят.

Тото обладал очень богатой фантазией, если бы он побольше учился, то наверняка мог бы стать министром. Подумайте сами: в своем поселке на воткнутых в землю шестах он повесил совершенно необычные таблички с названиями улиц: «Улица 7х8 = 56», «Улица 9x9 = 81». И ничего, что дети целыми днями болтались на улицах, зато они учили арифметику. Однажды он написал письмо губернатору Бамбы с предложением высекать на могилах умерших тексты рассказов с продолжением — каждому новому умершему причиталась следующая часть рассказа: благодаря этому люди гораздо охотнее ходили бы на кладбище (он заметил, когда навещал могилу тетушки Лолотты, что люди приходят на кладбище словно против воли, некоторые даже не могут найти нужную могилу). Но Тото не учел, что страсть к чтению могла породить у некоторых желание, чтобы их ближние умирали почаще.

Я считаю своим долгом отметить, что Тото в своем оптимизме все же не был слеп. Да, он посадил лилии и гвоздики, но у него в поселке вы могли встретить и Гаэтано. Это был уполномоченный по оплеухам, то есть по штрафам. Каждый штраф — оплеуха (за брань, за нарушение тишины или чистоты). Без этих оплеух, я полагаю, порядок в поселке все же иногда нарушался бы. Гаэтано было дано право отвешивать провинившемуся пощечину тогда, когда он хотел, — через минуту после нарушения или через год. Он все записывал себе в книжечку, и не было никакой возможности уклониться от наказания; неожиданно при всем честном народе на виновного обрушивалась оплеуха. «Вот, — говорил Гаэтано, — это вам за нарушение, имевшее место 17 апреля прошлого года». Иногда к числу он добавлял даже и час.

Самыми после Тото уважаемыми людьми в поселке были Биб и Элеутерио. Биб говорил, что он человек чрезвычайно чувствительный и самолюбивый; это проявлялось не только в том, что он всегда ходил в свежевычищенном нефтью костюме, но и в том, что из всего поселка у него одного на двери хибарки красовалась табличка с именем. У двери был также звонок-колокольчик с рукояткой, за которую надо было потянуть. Теперь вам понятно, почему его младший сынишка бегал по лачуге привязанный за веревочку: ведь, когда тянули за рукоятку, колокольчик не звонил, потому что никакого колокольчика не было и в помине, вместо колокольчика был сынишка, который, почувствовав, что кто-то тянет за веревку, сразу же, как это было условлено, кричал: «Папа, звонят!» Один раз рукоятку дернули так сильно, что ребенок взлетел чуть ли не под самый потолок. Этими удобствами Биб очень дорожил; предмет его особой гордости составляло также то, что он первым в поселке стал пользоваться зубной щеткой.

Кроме того, Биб создал кружок любителей карточной игры. Назвали его «Клубом неимущих», и клуб этот имел, пак полагается, свой устав, который запрещал принимать в члены клуба знатных и богатых; впрочем, точно так же поступают знатные и богатые, препятствуя вступлению в свои клубы тех, кто не богат и не знатен. Надо сказать, что многое из всего этого Биб делал, чтобы поднять свой авторитет в глазах сына. Каждое воскресенье он водил мальчика в Бамбу и там, потихоньку проникая в подъезды домов, они катались на лифтах. А когда на улице им навстречу попадались какие-нибудь шествия или оркестры с фанфарами, Биб раскланивался и говорил: «Спасибо, спасибо», чтобы сын думал, что все это в честь его родителя.

Рап же был очень завистливый, а его лачуга заросла грязью. Он умирал от желания купить себе цилиндр, который был выставлен в одной витрине Бамбы на красной атласной подушке. Вы спросите, чему же он мог завидовать, когда все вокруг него были так бедны? Но зависть ищет и находит. Думая о своих друзьях, Рап вертелся с боку на бок в постели и каждую ночь долго мучился, прежде чем заснуть. Наконец, он зажигал свечу и кричал: «Тото ни на что не годен!» — или же: «Биб — дурак!» И только после этого ему удавалось забыться сном.

Иногда Рап вставал на рассвете и выходил на улицу еще пустынного поселка подышать воздухом. Он делал глубокие вдохи (воздух был свежий и чистый, казалось, его станет меньше, когда все встанут и пойдут на работу) и думал, что таким образом он вдыхает больше воздуха, чем другие, и ему удастся прожить дольше всех.

Элеутерио в отличие от Рапа, у которого кожа была желтая, был розовый, высокий и рассеянный; при ходьбе он качался словно маятник. Когда его спрашивали, который час, он всегда отвечал с точностью до минуты. Он знал также множество других вещей: сколько плохих людей на Земле, сколько взяточников, сколько врунов. Время от времени он произносил: «Человек — это…» — и запинался. Его мечтой было дать человеку такое красивое определение, чтобы его высекли на мраморе, а снизу поставили подпись: «Элеутерио». В конце концов, ведь ему не хватало всего лишь одного слова, какого-нибудь эпитета, поэтому он вполне справедливо считал, что он уже на полдороге. Познакомившись с Тото, он сразу же к нему привязался, покинув стариков, у которых жил уже три года. Эта старая супружеская пара, богатая и бездетная, когда-то нашла его в городском парке, взяла к себе домой, накормила, обогрела и одела. За это он позволял, чтобы в сочельник его приносили на стол внутри большого шоколадного яйца, где он сидел согнувшись в три погибели и откуда выскакивал завернутый в целлофан. Затем он декламировал стихотворение, доставляя таким образом престарелой чете запоздалые родительские радости. Но по натуре он был бродяга, что и заставило его покинуть гостеприимный кров и последовать за Тото. Теперь он говорил, что не оставит поселка бездомных ни за какие сокровища мира.

И был прав. Если издали посмотреть на эти ярко сверкавшие на солнце жестяные крыши, они представляли очень живописное зрелище. Усеянный бьющими из земли фонтанчиками (каждый житель вырыл собственную ямку, чтобы независимо от других чистить свою одежду), поселок казался тихим и спокойным также и тому, кто глядел на него с дороги. Граждане Бамбы появлялись в этих местах только на автомобилях, и взгляд их выхватывал всего пять-шесть хибарок, не больше, так как они мчались на большой скорости.

Кому могли помешать несколько сот человек? Эти поросшие травой пустыри были закуплены спекулянтами недвижимостью, которые терпеливо выжидали момент, чтобы перепродать их втридорога, когда город начнет разрастаться в эту сторону. Но город рос в противоположном направлении, и некоторые из спекулянтов успели умереть, так и не сумев извлечь выгоду из своих планов, а земли эти оставили в наследство своим детям, те — своим детям, которые в свою очередь уже начинали стареть.

Надо признать, что обитатели лачуг совершенно не мешали подлинным гражданам Бамбы. Лишь один-единственный раз произошел не слишком приятный случай: некий бездомный по имени Ансельмо останавливал по ночам людей со старым пистолетом в руке и, вместо того чтобы наставлять его на жертву, направлял оружие на себя и произносил: «Кошелек или моя жизнь!» И так как до прохожего не сразу доходил смысл таких слов, то Ансельмо объяснял, что если они не дадут ему мелкой монетки, то он покончит самоубийством. Но ему так и не удалось получить ни гроша ни у одной из своих жертв.

Вы спросите, на что эти бездомные жили? Не одним нее воздухом они питались? Наши четверо друзей продолжали лепить гипсовые статуи и статуэтки, а другие работали в городе — кто носильщиком, кто продавцом газет, кто полотером, кто мойщиком окон. Джео варил сахарные леденцы, а Семп был бродячим торговцем, но он настолько увлекался ораторским искусством, что каждый раз забывал о конечной цели — сбыть товар: так долго он расхваливал его в самых цветистых выражениях, что покупателям это надоедало, и они расходились. Был Акилле-акробат и еще один Акилле, который изобрел вексель с изображением цветочков и амурчиков, чтобы как-то облегчить печаль тех, кто должен по нему платить. Однажды тому Акилле было указано на то, что нововведение его — односторонне, поскольку никак неинтересно тем, кто должен по таким векселям получать.

В общем, все работали и все ели — пусть недостаточно, но все же ели. Говорят, что главная проблема в жизни состоит не в том, чтобы есть, а в том, чтобы другие не ели больше тебя. Это не совсем так; раз в месяц один из обитателей лачуг, вытянувший счастливый жребий, ел курицу, а остальные на него глядели. Это происходило в помещении наподобие маленького театрика, построенном Тото. В тот день все жители поселка сбегались посмотреть, как едят курицу, обычно вареную и еще дымящуюся. Некоторые пожирали ее с такой быстротой и одновременно с таким достоинством, что их награждали аплодисментами.