Словесное древо

желтеть зори. Я часто хожу на окрай оврага, где кончается Томск, — впиваюсь в

заревые продухи, и тогда понятней становится моя судьба, судьба русской музы, а

может быть, и сама Жизнь-матерь. Но Сибирь мною чувствуется, как что-то уже не

русское: тугой, для конских ноздрей, воздух, в людской толпе много монгольских

ублюдков и полукровок. Пахнущие кизяком пельмени и огромные китайские самовары

— без решеток и душника в крышке. По домам почему-то железные жаровни для

углей, часто попадается синяя тян-дзинская посуда, а в подмытых половодьями

береговых слоях реки Томи то и дело натыкаешься на кусочки и черепки не то Сиама,

не то Индии. Всё это уже не костромским суслом, а каким-то кумысом мутит мое

сердце: так и блёкнут и гаснут дни, чую, что считанные, но роковое никакой метлой не

отметешь в сторону. Не могу надивиться, что складень Неопалимая Купина оказался

писанным в Казани в 19-м веке! По каким это данным? Выменян он в 60-х годах от

последнего большака знаменитой Даниловской обители иже на реце Выге у понта

Океяна-моря, а принадлежал он Андрею Денисову - списателю книги «Поморские

ответы». Письмо называется ико-нопоморское. Складень подписной одинаковой

графьёй со всеми имеющимися на нем подписями. Обыкновенный прием у антикваров

— охаять вещь — пустив в ход свой авторитет — оповестить об этом и любителей,

которые все у них на счету, а потом через десятые руки, якобы простачка, вырвать у

разочарованного владельца -вещь за дешевку. Я напишу в Москву одному человеку,

который в свое время хотел у меня купить этот складень. Если он придет к Вам с моим

письмом — то покажите складень — получите деньги, не задерживая переведите их

мне. Да порядитесь - чтобы деньги были уплачены зараз, а не по частям. А не то ведь

вечно около предметов искусства наслаивается множество разновидных мнений, а это

может затормозить выплату. Уж потрудитесь! Зловеще, но для меня не неожиданно —

рассказали Вы об Анатолии, он пьян призрачным успехом, до первого пинка, до

первого испытания, котор<ое> для него может оказаться громовым ударом и поразить

насмерть. Еще немного и его путь упрется в пулю или в цианистый кали. Не первого

такого встречаю я на своем веку. Ужасаюсь и содрогаюсь и за это обольщенное дитя!

Ничего я от него не прошу. «Правду говорят: не спеши волчонка хвалить, дай зубам у

серого вырасти. Слётыш, материно молоко на губах не обсохло, а клони перед ним

седую голову!» «Не от сильного, не от могучего, не от знатного, от властного - от

своего выкормка терплю предательство и поношение!» «Ему расти, мне же малитися!

Что ж? Господня воля!.. Благо ми, яко смирил мя оси Господи! Да это что? Трын-трава!

Знали бы Вы сердце мое, ведали бы думы мои сокровенные!» «Как Волги шапкой не

вычерпать, так и слез моих не высушишь!»... Поневоле вспомнишь Патапа Мак-симыча

Чапурина и Алешку Лохматого. И сивушек ему Максимыч подарил, и одел в бархат, и

бородой щеки ему, как кровному да родимому, ластил, ан вот что получилось!

Свирепая душа поромоновского токаря сказалась. Ежовую щетину и бархатом не

241

укроешь! Прошу Вас при встрече с Толей и виду не показывать, что Вы знаете мое

душевное землетрясение и что его модная фигура пока мне одному в подлинности

понятна! Как Вы узнали Обухову? Продавайте всё, что можно и что покупают. За всё

буду глубоко благодарен! Здоровье мое всё хуже. Боли в области живота здешние врачи

объясняют язвой желудка, — которая быстро увеличивается. Сердце не дает покоя,

особенно ночью. Я скоро и тяжко устаю от ходьбы. Жилище мое без тишины — с 5

часов утра до 10—11 ночи. Слава Богу, что огромный вшивый лишай, занимавший

часть шеи, плечо и половину живота, очистился. Это для меня большое облегчение.

Одним словом, преувеличивать нечего, — кой-что пережито и кой-чему я научился

и многое понял. Особенно музыку. Везде она звучала - и при зареве костров

инквизиции, и когда распускается роза. Извините меня за эти известные строки! До

Прощеного Воскресенья бабы и мужики — соседи по избе всю неделю пили и дрались,

сегодня же, к моему изумлению, все перекланялись мне в ноги, стукая о пол лбом:

«Прости, мол, дедушка, что тебя обижаем!» И я всем творил прощу. Весь этот народ —

сахалинские отщепенцы, по виду дикари, очень любят сатиновые, расшитые татарским

стёгом рубахи, нежно розовые или густо пунцовые, папахи дорогого каш<е>мира с

тульёй из хорошего сукна, перекрещенной кованым серебряным галуном, бабы любят

брошки «с коралловой головой», непременно в золоте — это считается большой модой

— и придает ценность и самой обладательнице вещи. Остячки по юртам носят на шее

бисерный панцырь, с огромным аквамарином посредине; прямо какая-то Бирма! Спят с

собаками. Нередко собака служит и подушкой. Избы у всех обмазаны изнутри, тепла

ради, глиной и выбелены. Под слоями старого мела — залежи клопов. В обиходе

встречаются вещи из черненой меди, которые, наверное, видели Ермака и бывали в

гаремах монгольских каганов. Великое множество красоты гибнет. Купаясь в речке

Ушайке, я нашел в щебне крест с надписанием, что он из Ростова и делан при князе

Владимире. Так развертывается моя жизнь в снегах сибирских. Покоя нет. Всегда под

угрозой, что тебя отправят в Бере-зов или на Чукотский полуостров. Хотелось бы

умереть под широкой весенней березой, когда еще клейкий пушок с листочков не съели