Словесное древо

силой меня взводные одевали; не брал я и винтовки в руки. На брань же и побои под

микитку, взглезь по мордасам, по поджилкам прикладом молчал. Только ночью плакал

на голых досках нар, так как постель у меня в наказание была отобрана. Сидел я в Сен-

Михеле в военной тюрьме, в бывших шведских магазеях петровских времен. Люто

вспоминать про эту мерзлую каменную дыру, где вошь неусыпающая и дух гроб-ный...

Бедный я человек! Никто меня не пожалеет...

Сидел я и в Выборгской крепости (в Финляндии). Крепость построена из дикого

камня, столетиями ее век мерить. Одиннадцать месяцев в этом гранитном колодце я

лязгал кандалами на руках и ногах...

Сидел я и в Харьковской каторжной тюрьме, и в Даньковском остроге (Рязанской

губ<ернии>)... Кусок хлеба и писательская слава даром мне не достались!

Бедный я человек!

Январь 1923 Вытегра

<АВТОБИОГРАФИЯ>

Мне тридцать пять лет, родом я по матери прионежский, по отцу же из-за Сити-

реки, ныне Вологодской губ<ернии>.

Грамоте, песенному складу и всякой словесной мудрости обязан своей покойной

матери, память которой чту слёзно, даже до смерти.

Жизнь моя — тропа Батыева. От Соловков до голубых китайских гор пролегла она:

много на ней слез и тайн запечатленных... Родовое древо мое замглено коренем во

временах царя Алексия, закудрявлено ветвием в предивных строгановских письмах, в

сусальном полыме пещных действ и потешных теремов.

До соловецкого страстного сидения восходит древо мое, до палео-стровских

самосожженцев, до выговских неколебимых столпов красоты народной.

Первая книга моя «Сосен перезвон» напечатана радением купца Знаменского в

Москве в 1912 году.

Мои книги: «Сосен перезвон», «Братские песни», «Лесные были», «Мирские

думы», «Медный кит», «Песнослов» (I и II кн.), «Избяные песни», «Песнь

Солнценосца», «Четвертый Рим», «Мать-Суббота» и «Ленин».

1923 или 1924

30

ПРАОТЦЫ

Говаривал мне мой покойный тятенька, что его отец (а мой дед) медвежьей пляской

сыт был. Водил он медведя по ярманкам, на сопели играл, а косматый умняк под

сопель шином ходил.

Подручным деду был Федор Журавль — мужик, почитай, сажень ростом: тот в

барабан бил и журавля представлял.

Ярманки в Белозерске, в веси Егонской, в Кирилловской стороне до двухсот

целковых деду за год приносили. Так мой дед Тимофей и жил; дочерей своих (а моих

теток) за хороших мужиков замуж выдал. Сам жил не на квасу да редьке: по

престольным праздникам кафтан из ирбитского сукна носил, с плисовым воротником,

кушак по кафтану бухарский, а рубаху носил тонкую, с бисерной накладкой по вороту.

Разоренье и смерть дедова от указа пришли.

Вышел указ: медведей-плясунов в уездное управление для казни доставить...

Долго еще висела шкура кормильца на стене в дедовой повалуше, пока время не

стерло ее в прах... Но сопель медвежья жива, жалкует она в моих песнях, рассыпается

золотой зернью, аукает в сердце моем, в моих снах и созвучиях...

Душевное слово, как иконную графью, надо в строгости соблюдать, чтобы греха не

вышло. Потому пиши, братец, что сказывать буду, без шатания, по-хорошему, на память

великомученицы Параскевы, нарицаемой Пятницей, как и мать мою именовали.

Господи, благослови поведать про деда моего Митрия, как говаривала мне покойная

родительница.

Глядит, бывало, мне в межбровья взглядом неколебимым и весь облик у нее

страстотерпный, диавола побеждающий, а на устах речь прелестная:

— В тебе, Николаюшка, аввакумовская слеза горит, пустозерского пламени искра

шает. В вашем колене молитва за Аввакума застольной была и праотеческой слыла. Как

сквозь сон помню, поскольку ребяческий разум крепок, приходила к нам из Лексинских

скитов старица в каптыре, с железной панагией на персях, отца моего Митрия в

правоверии утверждать и гостила у нас долго... Вот от этой старицы и живет

памятование, будто род наш от Аввакумова кореня повелся...

И еще говорила мне моя родительница не однажды, что дед мой Митрий

Андреянович северному Ерусалиму, иже на реце Выге, верным слугой был. Безусым

пареньком провозил он с Выгова серебро в Питер начальству в дарево, чтоб военных

команд на Выгу не посылали, рублёвских икон не бесчестили и торговать медным и

серебряным литьем дозволяли.

Чтил мой дед своего отца (а моего прадеда) Андреяна как выходца и страдальца

выгорецкого. Сам же мой дед был древлему благочестию стеной нерушимой.

Выговское серебро ему достаток давало. В дедовском доме было одних окон 52; за

домом сад белый, черемуховый, тыном бревенчатым обведен. Умел дед ублажать голов

и губных старост, архиереев и губернаторов, чтобы святоотеческому правилу

вольготней было.

С латинской Австрии, с чужедальнего Кавказа и даже от персидских христиан

бывали у него гости, молились пред дивными рублёвскими и диосиевскими образами,

писали Золотые Письма к заонежс-ким, печорским и царства Сибирского христианам,

укрепляя по всему северу левитовы правила красоты обихода и того, что ученые люди

называют самой тонкой одухотворенной культурой...

Женат мой дед был на Федосье, по прозванию Серых. Кто была моя бабка, от какого

кореня истекла, смутно сужу, припоминая при-читы моей родительницы, которыми она

ублажала кончину своей матери. В этих причитах упоминалось о «белом крепком Нове-

горо-де», о «боярских хоромах перёныих», о том, что ее

31

Родитель-матушка не чернавка была дворовая.

Родом-племенем высокая,

На людях была учтивая,

С попами-дьяками была ровнею.

По заветным светлым праздничкам