Словесное древо

водой, мужик весело ладит борону и соху; хотя от века для земледельца земля была

страшным Дагоном: недаром в старину духу земли приносились человеческие жертвы.

Кольцов поверил в крепостную культуру и закрепил в своих песнях не подлинно народ-

ное, а то, что подсказала ему усадьба добрых господ, для которых не было народа, а

были поселяне и мужички.

Вера Кольцова — не моя вера, акромя «жаркой свечи перед иконой Божьей

Матери».

17 ноября 1922

14

Разные есть муки слова: от цвета, от звука, от форм, синий загнивший ноготь,

смрадная тряпица на больной человеческой шее — это мука верхняя.

Из внутренних же болей есть боль от слова, от тряпичного человеческого слова,

пролитого шрифтом на бумагу.

Часто я испытываю такую подкожную боль, когда читаю прозу, вроде: «Когда зашло

солнце, то вода в реке стала черной, как аспидная доска, камыши сделались жесткими,

серыми и большими, и ближе пододвинул лес свои сучья, похожие на лохматые

лапы...» (Серге-ев-Ценский).

Перекось и ложь образо-созвучий в этих строчках гасят вечерний свет, какой он

есть в природе, и порождают в читателе лишь черный каменный привкус, тяжесть и

холод, вероятнее всего, аспидного пресс-папье, а не окунью дрёму поречного русского

вечера.

<1922>

15

Читали «Записки из подполья» Достоевского. Человек из подполья — существо без

креста, без ангела в сердце. Путь из подполья под сень Креста, в основании которого

череп Адама — отца глины-плоти; отсюда и могильная земля - не холодные страшные

глыбы, а теплый мягкий воск, покрывало сот, где погребена душа-царица до первой

пчелиной весны.

Без ангела в сердце люди и в хрустальном дворце останутся мертворожденными

сынами своих мертвых отцов.

Декабрь 1922

Покупали с Ник<олаем> Ал<ексеевичем> подошвы на Андреевской толкучке...

Вонь, толкотня... С деревенского ржаного воздуха да затишья тяжело и страшновато.

Летним коротким наездом всех питерских чудес не высмотришь.

Только выглядели мы на развале рыночном редкость редкостную: на дорожных

булыжинах ноги вроспашь, пиджак из «благородных» общипанный и протертый, как

рогожа под порогом, сидит челове-чишко, разным выгребным сором, что из питерских

помойных ям выужен, торгует.

39

«Здравствуйте, — говорит, — товарищ Клюев! Мы с вами в Пролеткульте

встречались на одном из грандиозных вечеров, я свои стишки эстрадировал... А теперь

все бросил! Ну их к лешему! Вот торгую... любая вещь — копейка! Не желаете?!»

Поглядели мы на человечишка, видим: угорь из садофьевского садка, так вьюном и

вьется, и голову, как губернаторский лакей, закидывает.

«С прибылью, — говорит Н<иколай> Ал<ексеевич>, — торговать! Зачем большому

человеку за стихами гнаться, он и без них найдет свою истинную дорогу! С

Пролеткульта один путь - на развал: любая вещь, в том числе душа и поэзия —

копейка!»

<1922>

17

Что ты, да разве Садофьев — личность? Нет, нет! Один галстук горохом да умные

очки на носу без нюха. Ни глаз, ни ушей, ни уст человеческих у него не распознать...

Я же ищу в людях лика и венца над головой... Лику кланяюсь и венца трепещу. Так

и живу, радуясь тихо... Да знаменуется и на мне грешном свет от Лика Единого.

22 декабря <1922>

18

Пишут обо мне не то, что нужно. Треплют больше одежды мои, а о моем сердце нет

слов у писателей.

Не литератором модным хотелось бы мне стать, а послушником у какого-нибудь

Исаака Сириянина, чтобы повязка на моих бедрах да глиняный кувшин были

единственным имуществом моим, чтобы тело мое смуглое и молчаливое, как песок

пустыни, целовал шафранный ветер Месопотамии.

Вот отчего печаль моя и так глубоки морщины на моем лбу. .

Милый мой братец, радость моя не в книгах, а в изумлении духовном, и покой мой

в мятеже и обвалах гор, что окружают внутреннюю страну мою.

Люблю эти обвалы, потоки горных вод, львиную яростную пляску слов последних.

Приходит ли это в голову моим критикам?

Январь 1923

19

Я не нашел более приятных способов выражения Блоку своей приязни, как написав

стихи в его блоковской излюбленной форме и чувстве. Стихи эти написаны мною

совершенно сознательно по-бло-ковски, а вовсе не оттого, что я был весь пронизан его

стихотворной правдой. В этой же книге «Сосен перезвон» наряду со стихами, по-

священными Блоку и написанными по-блоковски, имеются песни «О соколе и трех

птицах Божиих», «В красовитый летний праздничек», которые только глупец или

бесчестный человек обойдет молчанием, как порождение иного мира, земли и ее

совести, которые суть подлинная моя стихия.

И если разные Городецкие с длинным языком, но коротким разумом, уверяют

публику, что я родился из Блока, то сие явление вытекает от скудного и убогого сердца,

которого не посещала любовь, красота и Россия как песня.

<1923>

20

Городецкий супротив Блока - просто-напросто вонючий меща-нишко, настолько

опустошенный, что и сказать нельзя.

<1923>

21

Исчадие питерских помойных ям, завсегдатаи заведений двенадцатого сорта, слизь

и писуарная нежить, выброшенная революционной улицей, усвоившая для себя только

пикейную жилетку и фикса-туарный пробор, со смердяковским идеалом открыть кафе

40

в Москве «для благородных» - проклята в моем сердце и не прощена в моей молитве. У