Словесное древо

и какой-нибудь пленный француз 1812 года. Наши критики врут и ломаются, возводя

стихи Блока в национальные творения. На самом деле эти стихи только внешне

написаны русскими литерами, по духу же, конечно, не народны и не национальны.

<1924>

Всякого мусора навалили на Блока, всю его могилу засрали. Чистому человеку и

подойти к ней тошно.

Февраль < 1924>

38

За меня и за себя Есенин ответ дал. Один из исследователей русской литературы

представил Есенина своим гостям как писателя «из низов». Есенин долго плевался на

такое непонятие: «Мы, — говорит, - Николай, не должны соглашаться с такой кличкой!

Мы с тобой не низы, а самоцветная маковка на злотоверхом тереме России, самое

аристократическое — что есть в русском народе».

Разным Львовым-Рогачевским этого в голову не приходит, они Есенина и меня от

Сурикова отличить не могут, хотя и Суриков не «низы».

<1924>

39

ИЗ БЕСЕДЫ СО СВЯЩЕННИКОМ ЖИВОЙ ЦЕРКВИ

«Да что вы, батюшка, досадуете на темноту верующих: ведь в Еру-салим только на

осле и можно въехать!»

Папе римскому не сказать так! Прости, Господи, меня грешного!

<1924>

40

Среди человеческого мусора Гребенщиков Я. П. — избранный, не то Иоанн

Лествичник, не то сама лествица, возводящая от житейской скуки на простое, на

мудрое небо — в прядильню слова человеческого, а прядево, не то Млечный Путь, не

то простая бабкина куделя. Касаясь Гребенщикова, - касаешься какой-то нерушимой

стены, за которой прекрасный Ионафан и скрип золотой писчей трости.

Был у Тихонова в гостях, на Зверинской. Квартира у него большая, шесть горниц,

убраны по-барски — красным деревом и коврами; в столовой стол человек на сорок.

Гости стали сходиться поздно, всё больше женского сословия, в бархатных платьях, в

скунсах и соболях на плечах, мужчины в сюртуках, с яркими перстнями на пальцах.

Слушали цыганку Шишкину, как она пела под гитару, почитай, до 2-х час<ов> ночи.

Хозяин же всё отсутствовал; жена его, урожденная панна Неслу-ховская, с

таинственным видом объясняла гостям, что «Коля заперся в кабинете и дописывает

поэму» и что «на дверях кабинета вывешена записка: «вход воспрещен», и что она не

смеет его беспокоить, потому что «он в часы творчества становится как лютый тигр».

Когда гости уже достаточно насиделись, вышел сам Тихонов, очень томным и

тихим, в теплой фланелевой блузе, в ботинках и серых разутюженных брюках.

Угощенье было хорошее, с красным вином и десертом. Хозяин читал стихи «Юг» и

«Базар». Бархатные дамы восхищались ими без конца...

Я сидел в темном уголку, на диване, смотрел на огонь в камине и думал: «Вот так

поэты революции!..»

20 марта 1924

42

Глядишь на новых писателей: Никитин в очках, Всев<олод> Иванов в очках,

Пильняк тоже, и очки не как у людей — стекла луковицей, оправа гуттаперчевая. Не

писатели, а какие-то водолазы. Только не достать им жемчугов со дна моря русской

43

жизни. Тина, гнилые водоросли, изредка пустышка-раковина — их добыча. Жемчуга

же в ларце, в морях морей, их рыбка-одноглазка сторожит.

Апрель 1924

43

БЕСОВСКАЯ БАСНЯ ПРО ЕСЕНИНА

Много горя и слез за эти годы на моем пути было. Одна скорбь памятна. Привели

меня в Питер по этапу, за секретным пакетом, под усиленным конвоем. А как я перед

властью омылся и оправдался, вышел из узилища на Гороховой, как веха в поле, ни

угла у меня, ни хлеба. Повел меня дух по добрым людям; приотъелся я у них и своим

углом обзавелся. Раскинул розмысли: как дальше быть? И пришло мне на ум написать

письмо Есенину, потому как раньше я был наслышан о его достатках немалых,

женитьбе богатой и легкой жизни. Писал письмо слезами, так, мол, и так, мой

песенный братец, одной мы зыбкой пестованы, матерью-землей в мир посланы, одной

крестной клятвой закляты, и другого ему немало написал я, червонных и кипарисовых

слов, отчего допрежь у него, как мне приметно, сердце отеплялось.

В городе дни - чердачные серые кошки, только растопляю я раз печку: поленья

сырые, горькие, дуну я на них, глотаю дым едучий. Выело у меня глаза дымом, плачу я,

слезы с золой мешаю, сердцем в родную избу простираюсь, красную лежанку

вспоминаю, избяной разоренный рай... Только слышу, позад меня стоит кто-то и город-

ским панельным голосом на меня, как лошадь, нукает: «Ну, ну!» Обернулся я, не

признал человечину: стоит передо мной стрюцкий, от каких я на питерских улицах в

сторону шарахаюсь. Лицо у него не осеннее и духом от него тянет погибельным, нос

порошком, как у ночной девки, до бела присыпан и губы краской подведены. Есенин -

внук Коловратов, белая верба рязанская! Поликовался я с ним как с прокаженным; чую,

парень клятву преступил, зыбке своей изменил, над матерью-землей-надругался, и

змей пестрый с крысьей головой около шеи его обвился, кровь его из горла пьет. То ему

жребий за плат Вероники; задорил его бес плат с Нерукотворным Ликом России в торг

пустить. За то ему язва: зеленый змий на шею, голос вороний, взгляд блудный и весь

облик подхалюзный, воровской. А как истаял змиев зрак, суд в сердце моем присудил

— идти, следа не теряя, за торгашом бисера песенного, самому поле его обозреть; если

Бог благословит, то о язвах его и скверностях порадеть.

>

Так и сталося. Налаял мне Есенин, что в Москве он княжит, что пир у него

беспереводный и что мне в Москву ехать надо.

Чугунка — переправа не паромная, не лодейная, схвачен человек железом и влачит