Слой 3

Он запихнул коробку и влез сам; они поехали рывками: водитель, видно было, еще не привык к автоматической системе передач микроавтобуса «мицубиси». Анна смотрела в окно, телеоператор смотрел на Лузгина, Лузгин смотрел на Анну и думал про Халилова. Так они и приехали к старой панельной пятиэтажке.

– Высоко тащить? – спросил Лузгин, присваивая ящик.

– Отдай, – сказала Анна, – а ты возьми штатив и фонари.

Их ждали у подъезда: папаша Иванов в трико от Малой Арнаутской, три девочки по пояс Иванову и мальчик до подмышки. Девчонки, словно по свистку, рванулись им навстречу и чуть не сбили Анну с ног, она не видела бегущих – мешала глупая коробка; ее обхватывали за ноги, мешали ей идти. Кое-как она доковыляла до крыльца, и папаша Иванов воздернул было руки, но замешкался, потом Анна сказала: «Здрасьте! Это вам, как обещали», – и тогда папаша ловко выхватил коробку и устроил ее на плечо, а мальчик показал девчонкам свой быстрый и острый кулак.

Жили Ивановы на первом этаже, квартира направо, и знакомый в юности с «хрущевками» Лузгин сразу понял, что двухкомнатная, сам жил в такой же посреди шестидесятых. Но их там было четверо, а здесь – детский дом: двое взрослых и шестеро детей, а теперь еще какие-то близняшки, с ума сойти, куда же они прутся с фонарями и прочим железом!

Лузгин вошел последним, потоптался в короткой и узкой прихожей. Открылась дверь совмещенного – как все знакомо! – санузла и стукнула скобою ручки по штативу; высунулся новый мальчик, чуть старше первого, стрельнул глазами в Лузгина и юркнул в комнату. Лузгин на всякий случай заглянул в санузел – больше никого, прихлопнул дверь и шлепнул, не глядя, по выключателю. О боже, как давно и как недавно любимый вредный младший брат закрылся от него в этом сортире, отдав лузгинские марки за фантик от импортной жвачки; Лузгин тогда выключил свет, брат заревел от страха темноты, но не открыл защелку, и только сейчас Лузгина резануло по сердцу: неужели брат боялся его больше, чем жути темного глухого одиночества, и вспомнил ли о нем, о старшем страшном брате, когда двадцать четыре года спустя рушился с неба в болото вместе с горящим своим «Ми-шестым».

Вернулся оператор и забрал у него оборудование. Лузгин разулся и вошел в первую комнату. Когда-то, жизнь тому назад, у них стоял вот здесь диван, так и стоит, только цвета другого, и рядом гэдээровский сервант, и телевизор слева от окна, в углу, и коврик на полу – свихнуться можно! Вот только пианино у них не было, и двухъярусной детской кровати за аркой, в простенке, и широкой качалки для двух головастиков, пугливо глядевших сейчас на лохматого дядьку.

– Вот они, наши красавцы! – пропела Анна. – Можно, я возьму!

– Возьмите, конечно, – сказала полная светлая женщина в выходной, не домашней какой-то, гипюровой кофточке. «Приоделась, – подумал Лузгин, – перед съемками», – и поздоровался. Женщина встала с дивана и протянула Лузги ну мягкую ладошку.

– Это мой коллега, – сказала Анна, – журналист из Тюмени.

– Очень приятно, – сказала женщина. – Проходите, смотрите, как мы живем.

– Спасибо, – сказал Лузгин. – Конечно.

– Это кто у нас? – заворковала Анна, подымая из качалки нечто в белом, в чепчике, с подрагивающими кривоватыми ножками. – Это Катя или Маша?

– Это Маша, – подсказала женщина в гипюре, и Лузгин почувствовал ее неловкую боязнь и напряжение. – Маша тетю знает, тетя хорошая...

– Хочешь подержать? – спросила Анна.

– Я... попозже, ладно? – сказал Лузгин, и женщина в гипюре посмотрела на него с виноватой благодарностью. Папаша Иванов появился в проеме межкомнатной двери и сказал:

– Проходите сюда.

Лузгин пересек напольный коврик, усеянный нецелыми игрушками. Да, спальня, в такой они с братом и жили: и письменный стол у окна, и два шкафа у дальней стенки, но здесь еще и нары с двух сторон из струганых досок под лаком, в переводных картинках про Бэтменов и прочую мальчишескую нечисть. Первый мальчик с книжкой на левых нижних нарах, второй склонился над тетрадью за столом, косится на Лузгина, перо не движется, висит над свежей строчкой; девчонки на полу в межнаровом пространстве шевелят куклами. Лузгин пересчитал в уме, и вышло семь, кого-то не было. Он решил спросить, но папа Иванов его опередил, сказав: «Еще есть Даша, наша старшая, она уже ходит на курсы».

– Вы курите? – спросил Лузгин.

– Увы! Курю...

– Он скоро бросит, сказал мальчик с книжкой.

– Ну, пока не бросили...

– И то правда, – вздохнул папаша Иванов. – Пойдемте на воздух. Надо будет – позовут.

В первой комнате женщина и Анна сидели на диване, держа близняшек веером, и оператор приноравливался с камерой.

– Мы это... – сказал папаша Иванов и ткнул пальцем за окно. Анна разрешающе кивнула, не отрывая глаз от объектива телекамеры; в ее правой руке, обнимающей ноги близняшки, несуразно торчал микрофон с набалдашником.

Обулись, вышли, сели на скамейку под бетонным козырьком подъездного крыльца.

– Вы к нам надолго? – спросил папаша Иванов. – Ну, в смысле в город.

– Да нет, конечно, – обронил Лузгин. – Командировка.

– Понятно, – сказал Иванов. – Работа, значит. А мы, значит, так и живем.

– Угу, – сказал Лузгин.

В песочнице копались чьи-то дети, скрипели ржавые качели. В асфальтовом квадрате у мусорных баков стояли пыльные машины. Шофер студийного микроавтобуса дремал, завалясь головой к боковому стеклу.

– Что курите? – спросил Лузгин.

– «Родопи», что...

– Хотите «Мальборо»?

– Не, я с американских кашляю.

– Это поначалу. Надо привыкнуть.

– Не, мне уж лучше не привыкать, – усмехнулся Иванов. – Дороговато.

– Вы где работаете? – Лузгин посмотрел на папашу: худой, костлявый, усы врастопырку.

– Как это – где? Здесь, дома, и работаю. Нас с женой гороно на ставке держит.

– И как, хватает?

– Да ты что! О, извините...

– Все нормально. Володя, – сказал Лузгин и подал РУку.

– Тоже Володя, – улыбнулся усами Иванов. – Интересно как... А по отчеству?

Лузгин сказал.

– Не, я Степаныч, – извинительно произнес Иванов.

– И как же вы живете, если не хватает?

– Да тяжело живем, а как еще? На детей, конечно, деньги там... заложены, но дают не всегда и помалу. Ну, спонсоры бывают, такое дело... Живем, как видишь.

Слева из окна донеслись три простых и несмелых аккорда, короткий смех и женский окрик, потом раскатилось нетвердо, в перепальчики, сверху вниз по мажору.

– Это Лиза, – сказал Иванов. – Она стесняется сниматься, мать ее ругает.

Лузгин прислушался и спросил:

– Вам не мешает... ну, эти съемки, все такое...

– Неудобно бывает – это правда. Но ведь не сами же напросились. С другой стороны, польза есть. Эй! – вдруг громко крикнул Иванов. – Васька, брось! Брось, я тебе сказал! Соседский, – пояснил он, кивнув на песочницу.

– Польза в чем?

– Польза? В чем?... Люди знают теперь, помогают. Как-то... вроде не одни уже.

– А вы кто по профессии?

– Я? Я учитель по труду. А жена из детсада, замдиректора была, диплом имеется.

– И эти все... не ваши?

– Почему же все? Почему не наши? Все теперь наши, сказал Иванов; за время разговора он ни разу не посмотрел на Лузгина. Докурив сигарету, Лузгин потыкал тлеющий чинарик в бетонную ножку скамейки и посмотрел, куда бы выбросить.

Когда Даша рождалась, – донесся голос Иванова, – так резали, и что-то неудачно. Сказали, что больше не будет. А нам очень сына хотелось. Пошли в дом ребенка и взяли.