Смена

– Может, братья эти? Как их там… Ярополк и Ростислав? – предположила я.

– Они Лука и Всеволод, Вик. И зачем им в душ-то срать, скажи на милость?

– Ну… Они выглядят так. Хулиганисто.

– Это как ты выяснила?

– Эмпирически. Отстань.

Я подняла голову на Люсю и увидела, как она по-рыбьи, одними губами говорит “Иди на хуй”.

– Сама иди, – ответила я вслух. А потом вспомнила.

Вспомнила, как вчера вечером Ваня (Заметки —> Ваня, испуганный чукотский мальчик в серой рубашке до колен) долго не мог найти себе места, мыкался из угла в угол, будто чего-то в этих углах искал, но не отвечал на вопросы и предложения помощи. Потом дошло наконец. В туалет хочет, ясное же дело. Вот сюда, Вань, сюда.

И пошла по своим делам.

Если бы я знала, что в 2019 году на Чукотке ещё остались семьи, которые прячут своих детей от вертолётов, развозящих местных ребят по школам-интернатам. Прячут, не в силах вынести девятимесячной разлуки и из страха лишиться помощи по хозяйству. Если бы я знала, что Ванин папа – упрямый алкоголик, что для чукчей, не имеющих в желудке особого фермента, почти равно смерти – пусть не физической, но моральной. Если бы я знала, что Ванина мама – не только жена непроходимо глухого к импульсам жизни оленевода, но и волшебница. Выбила путёвку и сумела уговорить отправить старшего сына на первую встречу с совсем другим, новым солнцем, иными детьми и морем.

Если бы я знала.

Но я не знала. Уже после я искала спасение в мысли, что моей вины тут ровно половина. Всё-таки не будь Елена Санна верна привычке орать и позволять всему, что не задерживается в её голове, выходить изо рта, судьба Вани имела шансы сложиться иначе. К нему не прилепились бы клички Дерьмоед и Иван-Кал. Он бы не оставался без вкусного на завтраке, потому что не ждал бы, пока в туалете на семь кабинок не останется людей. Он был бы обычным ребенком с необычной судьбой, впервые пролетевшим на вертолёте синюю тундру, впервые севшим на вездеход, а после – на поезд. Ребёнком, который впервые опустил бледные ноги в соль моря в возрасте 13 лет. Ребёнком, который осмелился дотронуться до большого, доселе будто бы спящего мира.

С Ваней мы проговорили весь день. Эти разговоры дали мне понять, что из нас двоих это я, а не ребенок из чума, – непроходимый невежда. Такое случается, когда начинаешь верить, что жизнь ограничивается событиями фейсбучного пузыря. А жизнь тем временем бывает другой. Бывает жизнь, как у кочующих народов Севера. Их дети не могут делать Power Point с последним слайдом «Спасибо за внимание». Они не могут прогуливать физру и пить какао с пенкой в школьной столовке. Они не могут проспать первый урок, потому что в тундре вообще нельзя ничего «проспать»: она играет со светом и темнотой, как хочет, диктуя человеку особый биоритм. Вариантов развития событий у местных детей не так много. Есть кочевые школы, которые по идее должны решить невыполнимую задачу: дать детям знания, не отлучая их от вечного передвижения родителей. Есть интернаты и районные школы с компьютерами, спортзалами и лабораториями, куда детей отвозят на вертолётах и вездеходах. В интернатах бывают целые жилые этажи, где дети (иногда братья и сёстры по 6–10 человек) живут в отдельной комнате вместе. Так проще пережить стресс от переезда. И стресс переживается, только вот в конце учебного года начинается новый: дети теряют навыки жизни в тундре и переданные от поколения к поколению знания, теряют ориентиры в пространстве. Так истончаются родственные связи и образуется замкнутый круг. После полноценных 11 лет учёбы в стойбища возвращаются единицы. И кому это, спрашивается, надо? Родителям Вани точно не надо.

У родителей Вани другие заботы – сотнями километров бороздить тундру, перевозить чумы, собирать скарб и видеть каждый день одно и то же: снег, недостижимый горизонт и олений хвост.

Молодой дружный коллектив

– Звонок на детское радио: моего друга Сережку завтра родители везут в лагерь. Поставьте для него песенку «И сизый полетел по лагерям!»… Я не понял, Литвинова: чего не смеёмся? Вожатая, блин. Кто вас понабрал сюда, без чувства юмора?, – физрук Виктор Михалыч не любил, когда не смеются его анекдотам. А потом сразу давил на чувство вины, – Ты, может, и детей еще не любишь?

Если честно, я ненавижу этот вопрос. Он всё время ставит меня в тупик, потому что, когда вру, я краснею, а детей, честно говоря, терпеть не могу. За исключением сына наших младородящих друзей, трехлетнего Данька – такой он маленький, пахнущий молоком, мёдом и присыпкой юркий зверёк. Аж страшно иногда, как хочется его до смерти затискать. Когда я беру его на руки, что обычно случается на вечеринках, потому что Данька не с кем оставить, в жизни на мгновение всё становится трезво, понятно, спокойно и тепло. Только покалывает что-то в груди. То ли материнский инстинкт, то ли невралгия. Таких чувств во мне больше никто не вызывает. И выражение «Дети – цветы жизни» я считаю бессмысленным нагромождением слов. Цветы жизни, очевидно, не дети, а нормальные, обычные такие цветы – ромашки там, гладиолусы, лилии. Ну, или лизиантусы с эустомами, у кого вкус повзыскательнее.

Однажды мне надоело стыдиться, и я ответила:

– Педагогическая миссия важнее сантиментов.

– Туше!, – ответил Виктор Михалыч. Обиделся.

Я не врала, к третьей смене миссия и вправду придумалась: отучить хотя бы 80 % отряда от слов типа «денежка» или «кушать», привить любовь к правильным ударениям, надоумить прочитать что-то из приличного и избавить от привычки вытирать руки об штаны. Сейчас понимаю, программу стоило бы насытить чем-то более прикладным: типа объяснить девчонкам, что, заслышав отмазку “давай без, у меня аллергию на латекс”, лучше бежать, куда глаза глядят. Ну, или, скажем, что худеть, вызывая рвоту – не айс и чревато выпадением зубов. Но у меня на такое почему-то тогда была кишка тонка (а жаль). Из моей головы, видимо, опарой лезли знания другого толка – бесполезные, совершенно не преминимые к жизни.

Парням свои идеи я продавала как инвестицию в будущее. Апеллировала к известным мне историям про свидания, скоропалительно завершившиеся после одной лишь ошибки в произношении фамилии Бальмонт. Но они не покупали, предпочитая другой ассортимент: сиги, чипсы, карты с голыми девицами. Женской же половине можно было и вовсе не продавать. Спасибо родителям постсоветского пространства, унаследовавшим от предков хитроумную укоризну: «Но ты же девочка!», взращивающую в самых уязвимых из нас безропотность, смирение и покорность судьбе.

Далеко не все в отряде с восторгом относились к идее внутреннего преображения. И я могу это понять: 21 день без материнских причитаний, отцовских разговоров, бабушкиной удушающей заботы и прочего воркования безусловной родительской любви хотелось провести по-человечески – то есть бессовестно и полноправно деградируя. Только не подумайте, что я была изувером или деспотом. Свои факультативные развлечения я никому не навязывала. Я не стремилась приручить бунтарей, довольствуясь образовавшейся, пусть небольшой, но всё-таки свитой. За поглощение пюре с ножом и вилкой я разрешала им не спать во время тихого часа, а за поедание супа, не загребая, а отгребая ложкой от себя, как велит этикет, – могла закрыть глаза на пропущенную вонючую ингалляцию.

Теперь вечерами, когда большинство девочек надевали розовые велосипедки и поролоновые лифчики, чтобы предаться жарким радостям пубертата на дискотеке, моя пятёрка собирались в беседке, кружочком. Единственный, пожалуй, за всю мою жизнь кружочек, где я была центром. Они все в панамках, потому что мы так договорились. Смотрят доверительно, будто бы думают, что у меня есть некое тайное знание. А тайного знания меж тем нет и в помине, поэтому повестка такая: «Вино из одуванчиков», «Над пропастью во ржи», «Гарри Поттер», «Джейн Эйр». Никаких чибисов, проблем чувства и долга, быть или казаться; в школе наелись. Демократичноть программы, правда, однажды сыграла со мной злую шутку – когда парни всё-таки притащились, читая вслух Чака Паланника, но больше гыгыкая и краснея на неловких словах. Потом быстро утратили к нашим собраниям всякий интерес, всё больше заражая друг друга широкой бесстыдной зевотой. Так мы и остались девичьи кругом: читали по очереди вслух, стесняясь своих голосов, учились говорить громко и чётко, не получалось, но всё равно читали и говорили, говорили, говорили. Я чувствовала себя лидером суфражисток, а ещё – впервые в жизни – что живу не просто так, а по специально задуманной кем-то причине.

Надо сказать, осмысленная миссия в лагере была не у одной меня. Например, буфетчица тётя Лариса в конфетно-розовых кофточках не ленилась ежедневно вырезать из наскоро читанной в автобусе газеты гороскоп и вставлять его под стекло прилавка. Циники скажут, что это, мол, хитрый маркетинговый ход. Но они это сделают, потому что не знают простого и понятного нутра этой женщины, свято верившей, что ось мироздания качается от показавшейся из-за угла чёрной кошки, злобно блеснувшего пустого ведра или разбитого зеркала. Она точно знала про жизнь больше прочих, а иначе зачем бы ей едва заметно кивать портрету Путина на входе в главный корпус и опасливо креститься, его протирая. Заботливо разглаженная бумажка лежала себе поверх сникерсов и дешёвых твердокаменных жвачек, ежедневно будоражила умы, вызывала споры и становилась главной темой для обсуждения за завтраком. Девчонки, перекрикивая друг друга, выясняли, у кого «сбылось вчера», парни похабили судьбы знаков на разные лады, а тётя Лариса улыбалась лукаво и думала себе всякое о предназначении пророка, служащего человечеству не как-то эмблематически, а на полную мощь.