Смена

Из колонки играла Лариса Долина. Важней всего погода в доме, всё остальное суета. Я давилась содержимым обмякшего стакана, таким же поганым, как и моё настроение, и сидела в любимом углу «Акварели», откуда виднелась пригласительно горевшая синяя табличка. Поселок городского типа К., улица Аллея Роз, 97. Нет, это не адрес, это песня, в которую зашито всё самое лучшее, что может случиться с человеком: счастье найденного под матрасом письма, умывающий лицо теплый ветер, соль морского бриза и предчувствие огромного безрассудного приключения.

Я была искренне удивлена, когда Антон вытащил меня из болота пьяных фантазий и предложил прикончить совершенно случайно недопитую бутылку водки. Он так и сказал: «Давай выпьем, а потом посмотрим». Смотреть было, конечно, не на что, но так надо было сказать для порядка. Тогда я ответила: «Может, лучше хотя бы вина?», таким образом продемонстрировав Антону изысканность своих алкогольных аддицкий. Антон кивнул и, направляясь к бару, уточнил, люблю ли я шираз. Пришлось уверить его, что шираз я просто обожаю.

Не поверив и сама в собственные вялые возражения, что спать осталось совсем мало, я обещалась прийти ровно в два. И, еле дотерпев до пяти минут третьего, постучала в его номер, максимально лениво оперевшись на испещрённый отметинами дверной косяк. 1984, 1985, 1986 и так далее. Интересно, где сейчас этот родившийся на море человек?

Мы сидели на стульях друг напротив друга, потому что альтернатив не было. Из другой мебели в комнате стояла только кровать, но с первых минут подтверждать реноме распутной девки как-то не хотелось. Вино я не пила, только смачивала рот для вида и облизывала губы, горькие от дешевого пойла. Мы разговаривали о ерунде, а думали, понятное дело, совсем о другом, чему почему-то казалось важным сопротивляться. В момент, когда воздух окончательно загустел и тишина будто лопнула, Антон взял в руки мою стопу и стал её гладить. Это было странно, но приятно, о чём я ему и сказала. Удивительное дело, но в ту ночь я ни на секундочку не вспомнила про Вадика, с которым вообще-то была обручена. Ну да мы все не без греха, ведь правда?

Я как-то даже немножечко сошла с ума, когда мы наконец поцеловались. Целовался он классно, только зачем-то назвал мои брекеты “вставной челюстью”. В процессе нелепо и громко опрокинулась на пол калченогая табуретка с натюрмортами взрослой жизни: надкусанные яблоки, невесть откуда взявшаяся проволочная каряга пробки шампанского, гранёные стаканы из столовки, parlament carat (он всегда курил parlament carat). В комнате запахло – резко, сильно – разлитой водкой; но было уже всё равно.

Антон был первым в жизни мужчиной, с которым пафос томных объятий легко рифмовался тупым, но весёлым шуточкам. Например, когда он целовал мою грудь, царапая зубами соски, и спрашивал не больно ли, я отвечала, что говорить с набитым ртом невежливо. А он, памятуя о моих скромных журналистских амбициях, упоминал во время секса что-то про необходимость глубокого погружения в текст и остроту авторского языка. С тех пор мы и встречались ночами, где-то в 00:30, и шли к нему. Повара и медперсонал в «Чайке» считались полубогами и потому селились в отдельный корпус с одиночными комнатами. Стартовали у дуба в начале главной дороги лагеря. Это придумала я, типа аллюзия на Дубровского. Потом мы шли под шёпот гравия, не в такт, пошатываясь от усталости, но всё-таки шли и на всякий случай не держались за руки. На этом поэзия вечера заканчивалась. Мы обходили корпус с противоположной от вахтёра стороны, Антон без видимых усилий подсаживал меня на плечи и бросал в окно своего номера, говоря каждый раз одно и то же: «Хорошая жопа у вас, Виктория. Берегите-с!». Я возмущалась для образа, но, кажется, никогда не была такой счастливой.

С первого дня я решила, что никто не узнает про нашу связь, даже Люська. Сначала – от страха пресловутого «сглаза», потом – по инерции. Обычно я вылетала из номера Антона под занимавшийся рассвет и восторженный предутренний ор птиц, надеясь, что охранник так и спит с открытым беззубым ртом. Я прокрадывалась в комнату, чтобы не разбудить девчонок. А наутро в душевой ставила мороженое на то, что сегодня за завтраком будет уж точно не надоевшая манка, а блины с вареньем. Я проигрывала изредка, чтобы не вызывать подозрений. И мне это удавалось: девчонки поражались моей интуиции, покупали ванильный пломбир, звали ведьмой и доверяли мне действо сакральной значимости – гадание на четырёх вальтах.

Ехали цыгане

Это случилось в пятый, кажется, день. Для новеньких, может, и пятый. А для нас уже почти пятидесятый. Что ощущалось как семьсот тысяч триста пятьдесят восьмой. В общем, к тому моменту мы порядком заколебались. Не сколько от детей, сколько от того, что за последние два месяца забыли, как звучит тишина. В лагере всё время что-то звенело, тарахтело, шуршало, грохало. Мат рабочих, перекрикивающих агонизирующий перфоратор, визги малявок, рыдание сигнализации, не по годам женский хохот девиц, хлопотливое бормотание нянечек, бесконечные дёргания. И вопросы, вопросы, миллионы вопросов. От постоянного шума хотелось сбежать, спрятаться под подушкой, залезть в шкаф, исчезнуть, раствориться в воздухе. Но казалось, что даже пойди утопись, всё равно услышишь: «Я упал, потерял, разбил, спасите, помогите, дайте, скажите, смотрите, послушайте».

И тогда Люся придумала гениальное.

– Слушай, а давай проведём випассану?

– Ты сдурела, да? Нас же посадят за оскорбление чувств верующих. Или там, не знаю, экстремизм.

– Да при чём тут верующие. Мы просто предложим им всем помолчать, денёк. С утра и до обеда.

– А почему випассана-то? Почему не просто молчанка? Типа ехали цыгане, кошку потеряли, кошка сдохла, всё такое.

– Ой, Ви. Ну, ты чего как из деревни. Потому же, почему уборщица называется специалистом по клинингу, а секс без обязательств – friends with benefits.

– Ну, допустим. Детям-то это зачем?

– Ты мемаешь, да? Дети любят жрать надормовщину. Сделаем призы. Типа… отряд, который справился с молчанием лучше всех, получает … ммм… ящик мороженого.

– Ага. Ты бы вот сама заткнулась на день за мороженое?

– Хуёженое, – передразнила Люся в свойственной себе манере.

Она обиделась, потому что вопрос был не в бровь, а в глаз. Заткнуться для Люси было чем-то непостижимым. Слишком много событий происходило вокруг и внутри этой маленькой женщины, и событиями этими Люся никак не могла не делиться. Поэтому ее выгнали с ретрита в Подмосковье, куда она протащила телефон и, заскучав в первый же вечер, решила обзвонить всех подружек. Со второго – под Екатом – за то, что решила писать дневник. А третий, в Грузии, так и не начался: оказавшись на святой земле, наполнению духовному Люся предпочла наполнение гастрономическое. (Если бы тётечки из соцопеки, у которых мы ходили клянчить повышенную матпомощь, знали, куда уходят семестровые выплаты; если бы они только знали).

Видимо, сделать випассану в лагере для неё было шансом, как это модно говорить, закрыть гештальт. Модно вообще много чего говорить: уметь в медитацию, быть не в ресурсе, услышать себя, чтобы откликалось, гиперкомпенсировать. Люська этими словечками оперировала мастерски – тому её научили сотни марафонов, где дышат маткой, выпускают негатив и впускают в себя внутреннюю богиню (кажется, в таком порядке). В мире инстаграмного буддизма, астрологии, натальных карт и прочей эзотерики она была своей, а потому убедила директрису Кубышку на эксперимент. Воспиталка Гильза, правда, выразила сомнения: отрекомендовавшись человеком предметным, с тремя высшими образованиями и бесчисленными курсами повышения квалификации (“у меня 62 диплома!”), она долго изводила нас вопросами о преследуемых целях мероприятия. В итоге эти двое осторожно согласились. Сказали: давайте попробуем, только без глупостей. В переводе на русский это значило: «Господи, помилуй, неужели полдня хоть поживём как люди. Молодцы, девчонки, молодцы».

Детям всё было объявлено на дискотеке. Так и сказали: завтра практикуем випассану— особую практику молчания – с утра и до обеда. Охотников фрондировать Люсиной идее не нашлось – видимо, откликнулся просмотр «Евротура» и лишний час купания в качестве награды. Пока Люська всё это восторженно рассказывала в микрофон, я смотрела на неё и всё пыталась, пыталась заново полюбить. Это было непросто. Зато было так просто в первый раз.

Люся

Ладно, Люську в своё время я тоже сталкерила. Куда более обстоятельно, чем Антона: где-то полгода или около того. Так мне понравилось её нежное ФИО в списке записавшихся на день открытых дверей. Рядом со мной примостилось вынужденно, ввиду алфавитного порядка. Людмила Львовна Лаврецкая. Отмотала стену ВКонтакте до самого донышка. Всё прознала про музыку для себя и музыку для окружающих. И нелепый гэтсбинг: «Ребята, есть билет в кино сегодня, кто со мной?», а перед этим – хромые стишочки о мальчике и чёрно-белый портрет с декольте, вырез до прорези. Когда крыша моя совсем уехала от невроза поступления и экстернатского одиночества, я Люсины фотографии стала сохранять в отдельную папочку. Так, через три месяца воздыханий в мета-вселенной мои чувства к Людмиле стали весить под три гигабайта. А ещё через три – я снова увидела её фамилию – аккурат над своей, уже в списках поступивших. У нас даже было одинаковое количество баллов – 287. Только Люся уступила мне в литературе, а я ей – в английском.

По невероятному совпадению, которое в плохом кино выглядит неаккуратно торчащей ниткой из сценарного шва, а в жизни – как счастливое стечение обстоятельств, нас заселили в одно общежитие. Люська стала каждый день бегать в нашу 403-ю комнату, выглядившую на фоне её серпентария в 515-ой прямо-таки эдемом. Сначала спрашивала, можно ли войти и даже робко стучалась. Потом стала просто стучаться. Потом перестала стучаться. А потом будто бы и вовсе перестала выходить. Так мы и приклеились друг к другу. Насмерть, каким-то страшным кармическим клеем. Пили кофе из автомата, чью мерзость не могли смягчить ни сахар, ни молоко; тратили стипендию на «Жан-Жак» и дешёвенькие чёрные кофточки из H&M. Давали друг другу списывать, щедро и без зазнайства: я – аудирование, которое у Люськи неважно шло, она мне – грамматику (убереги, Господи, от использования партисип пассе, сколько лет прошло, а всё никак не запомню). Мы хихикали над мажорками в лабутенах, говорили на тарабарщине, называли всё уменьшительно-ласкательными (ух, и жуткие эти «выпить кофечко», «сходить в гостички», «поставь скобочку»). Мы были, как два куска пазла, как розетка и штепсель, как ключ и скважина, как болячка и пластырь, как «Абрау-Дюрсо» и болезная голова.