Смена

Однажды в колючий морозный вечер, в длиннющем канате очереди в Большой театр, куда бегали смотреть балет – то есть не балет, конечно, а сверкающее тело огромной люстры и лишь кусочек спектакля, доступный нищим с проходками за 150 рублей, – мы поклялись друг другу, что у нас всё точно будет по-другому. То есть не так, как у наших родителей. Ни блёклого брака, ни чувств по принуждению, ни кабалы, ни пульта от телека в замызганном пакете. Наивные, злые, высокомерные козявки, мы и вправду верили, что сможем сломать устоявшийся веками ход вещей.

Но ход не ломался.

Проблема наших личных жизней заключалась в некоторых неразрешимых противоречиях. Так, например, у Люськи было чайлдфри головного мозга, необузданное желание сидеть на десяти стульях (читай, флиртовать со всеми подряд), и при этом хорошо выйти замуж, чтобы главной заботой жизни стали фамильные вышивки на сатиновом постельном белье и поступление дочери в балетную академию Агриппины Яковлевны Вагановой. Мне же хотелось совсем другого – грязного хиппи без аккаунта в инстаграме, который бы вёз меня на мопеде в закат, а я бы обнимала его одной рукой, второй держала бы бокал портвейна, а ртом визжала – от счастья и радости. По иронии судьбы, в отношениях я всегда была с людьми иного толка – душными майонезниками, один другого майонезнее. Эти попытки цепляться за лоснящихся благополучием людей я объясняю проделками генетической памяти и страхом уходящей далеко в глубь женской линии традиции – связать жизнь с нищим алкоголиком, как это сделали моя сестра, тётя, бабушка, пра-, прапра- и так далее. Мажор-пикапер Вася, оценивающий женщин по десятибалльной системе. Стоматолог Андрей Викторович, чуть не вставивший мне белоснежные унитазные зубы, как у себя самого. Некое подобие творческой богемы – креатор Николай. Список короткий, но такой скучный, что и продолжать не хочется.

Люська мне всё время говорила: «Ну, вот и чего ты ноешь? Просто бери от жизни всё». То есть в конкретном случае предлагала брать подарками и хорошим шампанским урожая 1988 года. Я её не осуждала. Знаете, есть два типа людей: одни едят сначала невкусное, а потом вкусное, а другие наоборот. Люся была из последних. Женщина-праздник, рождённая, чтобы носить сверкающие платья, получать норму белков-жиров-углеводов из игристого алкоголя и, запрокинув голову, широко хохотать. В жизни Люси принципы эстетики главенствовали над принципами здравого смысла: некрасивым она просто брезговала. А потому в выборе между нормальным ужином или покупкой особого шампуня с экстрактом пиона, розы, крови девственниц и жожоба, выбирала второе, довольствуясь шпротами и красивостью волос.

Почему-то она три год подряд не могла отшить Гошана – молчаливого, долговязого, будто бы прозрачного и чуточку женоподобного. Он запал на Люську ещё на посвяте, и к этому многие отнеслись с пониманием. Так остроумно и изящно она выполнила задание начертать на асфальте фамилию декана собственной мочой. «Ой, ребят, нассать в бутылку – это семи пядей быть не надо», – хохотала Люська, а Гошан смотрел заворожённо. С таким же лицом он занимал ей очередь в буфете, таскал продукты в общежитие и строгал рефераты по философии, тем самым сделав её лучшей по предмету на курсе. Гошан ей, конечно, совершенно не подходил. Это особо чувствовалось, когда он исподлобья на неё посматривал после каждой своей шуточки и кивал дурачком, предвосхищая любой её вопрос. Но Люся милостиво позволяла ему находиться в своей компании. К тому же ей было больше не на кого ругаться в конце сложного дня. Вот она и ругалась на Гошана: «Ну, что ты вообще можешь мне предложить! Ты нищий! Я нищая! Мы нищие крысы! И будем всю жизнь влачить жалкое существование нищих!» – орала Люська на весь коридор, показывая драный шнур от компьютера, которому Гошан не мог ничего возразить. Я говорила Люсе: “ты б пожалела парня, он ж в тебя влюбился”. Она только отмахивалась, говорила: да у него просто ПЗР (расшифровку общажной аббревеатуры – Пизда Затмила Разум – я сумела выучить лишь к четвертому курсу).

Когда Люся окончательно превратилась в женщину типа “я так больше не могу», Гошану надоело, и он пошёл работать грузчиком в «Перекрёсток» у нашей общаги. Спустя два месяца Гошан слетел с первых строчек рейтинга до позорных середняков. Заметно скромнее стали Люсины успехи в области философии. Зато Гошан подкачался, стал, что называется, парнем при бабле и купил Люсе новые туфли. Люся, не чуравщаяся капитализации чувств, этот дауншифтинг поощрала – за неимением альтернатив. Как и многие другие женищны, Люся терять поклонников не хотела.

Тогда она сказала: «Ладно, иногда я буду твоей девушкой». В Люсиной интерпретации главным было слово «иногда», однако Гошан услышал всё, что угодно, кроме него. Так Люся стала ночевать в комнате Гошана – иногда. Потом она вбегала ко мне в три утра и начинала обстоятельно пересказывать, как что было и кто что при этом говорил. А ты чё, а он чё. А я такая, а он такой. Периодически у неё случались ипохондрические истерики: Люся, то и дело подозревавшая разнообразные дремавшие в теле заболевания и нежелательную беременность, не могла остановить воображения, рисовавшего ей картины сифилиса, ВИЧа, гонореи, всех ЗППП мира. Из-за этого мы часто ходили к гинекологу и фантазировали, как назовём их с Гошаном детей. Обычно спустя неделю после этого у Люськи начинались месячные и никаких инфекций не обнаруживалось. Их вялотекущее пунктирное нечто медленно ползло в направлении сомнительной перспективности и готовилось превратиться в жирную уверенную прямую линию с остановками во всем известных заведениях: ЗАГС – IKEA – Cбербанк, программа льготной ипотеки молодым семьям – роддом – квартира любовницы и так далее. Так всё, наверное, и было б, не посягни однажды Люська на святое. То есть – на моё.

Ну, как моё. Я как бы его просто «застолбила», сразу, заранее после некоторой сторисной прелюдии в виде огонёчков и остроумных панчей. Мы с ним к тому моменту несколько раз погуляли за ручку и я, выдержав для порядка пару свиданий, позволила себя поцеловать. После чего мы завалилась к нему домой в шесть утра, с хорошо угадывающимся силуэтом бутылки коньяка в кармане моего пальто, и встретили на пороге его маму, шедшую в церковь. Потом я заперлась в ванной, где меня долго и страшно выворачивало, а его мама, робко стучала и что-то говорила про возможное опаздание на исповедь.

Короче, довольно страшно мы с ним угорали, а Люська из-за этого будто бы нехорошо, подозрительно нехорошо вздыхала. Что-то скрывалось за её участливыми расспросами о моём наклёвывающемся романе, думала я, и думала, как оказалось, не зря. На каком-то общажном сборе она к нему так аккуратненько подкралась, примостилась рядышком будто б случайно и как залепечет на своём фирменном. Знаете этот момент на вечеринке, когда ты как бы активно разговариваешь с кем-то одним, тебе страшно неинтересным, потому что краем уха слышишь, что интересное не здесь, а совсем в другом месте, но уйти не можешь – не обрывать же виз-а-ви на середине слова. Так и стоишь как дура говоря ртом одно, а ушами слушая второе, мозгом думая, как бы тебе поскорее слиться. Вот так со мной в ту ночь и было. Только слиться, дабы предотвратить катастрофу, я так и не успела. Эти двое ушли в неизвестном (известном) мне направлении.

Надо сказать, в нашей тогдашней компании между мальчиками и девочками было не принято подтверждать статус и прояснять качество взаимосвязей. Будто мы на Вудстоке, в 69-м. Но не были мы ни на каком Вудстоке в 69-м, мы были в Москве 2018-го, а в Москве 2018-го так не решаются вопросы, это в конце концов не по-пацански – думала я. Я ещё много, чего думала. Что она дура, идиотка, эгоистка; что я имею право топать ногами, требовать. Потом была ссора, в которой мне много за что предъявили, – купила такое же платье, строила глазки Гошану, зажала какие-то шпоры и, кажется, не дала списать.

Мы не общались целый год. За этот год у Люси было три пересдачи по аудированию, и однажды она дошла до комиссии. Я очень переживала за неё и хотела помочь, спасти. А ещё я очень хотела, чтобы её отчислили. Чтобы на финальной пересдаче её раздавили, уничтожили. Чтобы завкафедрой Людов (Лютым прозванный, конечно же) дал ей, как и всегда поступал с неудачниками, проспрягать глагол etre, а она от волнения не смогла бы и этого. Чтобы ей сказали, что она разочарование курса и педагогическое фиаско. Чтобы она унижалась перед комиссией и вымаливала ещё один шанс. Чтобы после она плакала, размазывая по своей глупой роже зелёные сопли. Чтобы ей пришлось съехать с общаги. Чтобы она собирала свои монатки, а всё бы смотрели сочувственно и предлагали бы помощь, а сами думали бы: «Слава богу, не я». Чтобы она умотала нахер или к чёртвой матери в свой Рыбинск. То есть не к чёртовой, к своей – на вкусные харчи и стала наконец толстой, безразмерной. Чтобы вышла замуж за мента и родила от него, как и полагается в таких ситуациях ровно через полгода. Думаю, такая ненависть бывает лишь к самым любимым.

Люську не отчислили. Это было неудивительно: в мирное время мы хорошо учились, ноздря в ноздрю, но она всё-таки лучше. Выезжала на харизме. К тому же в вопросе изобретения отмазок и эффективно работающего вранья ей не было равных: Люськины родственники без конца помирали перед зачётами, а потому ну никак не давали ей подготовиться на 100 баллов. Но вы уж поставьте, пожалуйста. Ладно, Лаврецкая, в последний раз. Имена единокровников то и дело повторялись, что свидетельствовало о способности Люсиной родни к воскрешению – способности, не вызывавшей тем не менее не единого сомнения. Ей просто нельзя было не верить на слово, просто нельзя.