Смена

Не менее пассионарным был физкультурник Виктор Михалыч, в прошлом спортсмен, но уже далеко не атлет. Некогда острые, судя по глядящих со старых стенгазет фотографиям, а теперь оплывшие черты его лица недвусмысленно намекали на некоторые неспортивные пристрастия. О принадлежности к ЗОЖ сегодня напоминали только кроссовки и ярко-красный свисток на шее. Видимо, в какой-то момент культуре физической он предпочёл культуру массовую, а потому вот уже двадцать лет в конце каждого мая он расчехлял свою тетрадку с анекдотами – 63 штуки, по количеству дней в трёх сменах стремительного лета – и рассказывал их на утренних планёрках. И ничто, ничто о не могло остановить колёса нержавеющего юмористического механизма. Это было нечто накрепко укорененное в жизни – такое же, как Путин, проёбанное первое января и отсутствие свободных мест в электричке, когда жарко, все потные, а ты с пятью сумками и очень устал. Анекдоты были откровенно тухлые, к тому же женоцентричные и полные мизогинии. Типа «Вожатая, пересчитывающая детей во время купания, очень надеялась, что после 27 идёт 29». Мы стоически хихикали. Профессиональная солидарность как никак.

Директриса «Чайки», по паспорту Ирина Тимофеевна, а в миру отчего-то Кубышка, была примером человека, неумело балансирующего на переферии эпох. Это проявлялась хотя бы в том, как она носила часы: на правой – Apple Watch, с которыми щепитильно сверялся пульс и шаги, а на левой – золотые с финифтью, совсем не статусные, для красоты. Мужний подарок. Она хотела быть современной, очень хотела, а потому общалась с детьми формулировками формата «Ну чего флексим, пионэры» или «Все вылезаем из телефонов! Кто не танцует, тот кринж!» Формулировки не встречали понимания, так как, видимо, были кринжем сами по себе. Ещё Кубышка любила мультимедийный подход в воспитании детей (то есть презентации power point) и не любила субординацию (то есть на полном серьёзе советовала вожаткам, как правильно устроить личную жизнь, потому как знала лучше всех, кто на самом деле кому подходит). Кубышка обожала власть и когда перед ней мелко кланяются, а потому без зазрений совести пестовала идею прямой зависимости благосостояния «Чайки» от собственной персоны на протяжении долгих двадцати семи лет. Такое отсутствие электроальной ротации никак не объяснялось, воспринималось как данность и никогда не вызывало вопросов. Да и удивить ли таким русский народ? «Без Ирины Тимофевны ничего бы не было», говорила она о себе. Почему-то в третьем лице. Всегда в третьем лице.

Пожалуй, единственный в «Чайке» персонаж, которому у меня никак не получалось симпатизировать, была старшая воспитательница Елена Санна Глызина, прозванная в лагере Гильзой – за фонетическое совпадение с фамилией и недобрый нрав. Занудная. Злая. Широколицая. Невыносимая как капитальный ремонт. Неприятно к тому же огромная, бокастая, задастая и животастая одновременно, она не разговарила даже, нет: всё цедила сквозь безгубый, компенсированный жирным слоем помады рот. Вот нас воспитывал комсомол, а вы непоротые. Вожатая она, ты погляди, майку вон какую напялила. Срам-то прикрой, не то выгоню за аморалку. Совсем уже оборзели мне тут секс на глазах у детей устраивать. Щас мне всё СПИДом тут перемажете. И так далее, и так далее. А ходила то как, как ходила – ответственной, решительной походкой, будто всегда на готове что-то разрулить или по морде дать, если надо, всему миру сообщая о намерениях воинственным цоканием каблуков. Нимб перегидрольной сахарной ваты над её головой обычно виднелся ещё метров за десять, и имел свойство, едва показавшись, портить всем настроение.

Другое дело – Раиса Иванна, совмещавшая в большой себе миллиард должностей, – и завхоз, и главный повар. А если надо, могла и утреннюю зарядку для детей провести. Прямо так, не снимая туфель на десятиметровой платформе, из которых угрожающе сверкали ярко-красные горошинки педикюра. Раиса Иванна относилась к тому типу женщин, которые ежедневно совершают невидимый, но столь важный для каждого подвиг, а их в ответ зовут украшением коллектива и представительницами прекрасной половины человечества. Ещё им вручают на 8 марта сиреневый ежедневник, рафаэлло или гель для душа с запахом кокоса. И желают, «чтоб все мужики были у ваших ног». И они, наверное, и без того у ней были, потому как нигде в жизни я ещё не видела такого приготовления пирожков. Раиса Иванна пела на тесто, шептала в него секретики, чтобы поднималось, а остужала получившееся на редкость изысканным способом: набрав в рот воды и щедро на выпечку плюнув. После, устав от жаркого дыхания печи, Раиса Иванна открывала форточку, и навстречу ей бросался свежий, без сладкой примеси воздух. Она подставляла лицо прохладе и балдела так, как умеют немногие.

Мой любимчик коллектива – фельдшер Серго, фанат рисования по коже зелёнкой. Из-за Серго к середине смены все дети нашего лагеря ходили испещрённые точечками, ромашками, солнышками и человечками цвета сочной травы. Для души у Серго была своя зелёнка, он ей довольно часто подлечивался. Сурово-вежливый со взрослыми, с детьми он общался успокоительно бормоча сахарным тягучим голосом Николая Дроздова и могущим уговорить этим голосом кого угодно на что угодно. Я как-то раз к нему зашла по делу. Начали за здравие – в том смысле, что таблетку от головы попросила. А он мне говорит: выпейте лучше, Виктория, водки. Ну, я и выпила. А потом ещё и ещё. Короче, к концу, так сказать, осмотра я стала Викусиком и получила неограниченный доступ к противоожоговому крему.

Ну, и самый нежный, бесполезный, чудесный человечек – библиотекарша Зоичка, каких теперь встретишь разве что на дореволюционных фотоальбомах. Постаревшая, но так и оставшаяся девушкой, белёсая как известь. Про таких говорят: хорошая, дочь профессора из Ленинграда, вам точно понравится. Прекрасная в вечной печали, она все время смахивала с заношенного платья несуществующие крошки, говорила тонюсенькими, останавливающими сердце интонациями Екатерины Шульман и сохраняла редкое нынче качество – едва заметно розоветь от комплимента. Я понятия не имела, что она делает за пределами этих трёх смен, но судя по стае безухих керамических котиков на её столе и вечно не довязанной салфетке, было ясно, что спрашивать лучше не стоит. В лагере Зоечка работала меньше всех, за ненадобностью: когда кто-нибудь входил в библиотеку, она заметно волновалась – будто перед свиданием. Такое случалось нечасто, а потому Зоечка без конца сочиняла себе работу. Протирала за ночь сереющие от пыли подоконники и переписывала библиотечный журнал бисерным почерком. А однажды, отчаявшись оберегать «Тёмные аллеи» Бунина от натуралистичных рисунков по мотивам, она обернула томик в пакетик и привязала его на верёвочку. В этом была вся Зоечка.

Да, я полюбила «Чайку», но не за море, а за то, что, попав сюда, я оказалась в другом измерении. Здесь не работала привычная система мер, привычный выпендрёж, привычное общение. Ценности упрощались до минимума – сон, еда, все дети выжили после купания. Счастье. Счастье.

Антон

Антона я засталкерила сразу, как его добавили в лагерный чатик, представив новым сотрудником. Концептуально лагерный чатик «Чайки» мало отличался от обычного семейного, в котором, полагаю, состоит любой из нас. Мерцающие картинки из «Одноклассников», открытки с цветами и пожеланием “Великолепного четверга” и православные Кубышкины Тик-Токи периодически разбавлял Виктор Михалыч сообщениями типа «Поздравляем нашу милую вожатую Олесю из второго отряда с днём рождения!!!!!! Друзья ходящие в туалеты столовой: перестаньте бросать бумагу в унитаз!!!!!!!!!!!!!!». Короче, зумеры почти забили на активности бумеров, однако присоединение к коммьюнити сотрудника мужского пола вернуло беседе хоть какой-то интерес.

Девчонки (дуры) шушукались вслух, я же делала то, что делала всегда – подгугливала втихую. Эпикриз, составленный мною на базе беглого изучения фейсбучной ленты, выглядел так: понаехвший петербуржанин, кулинарный техникум, 57 баллов за ЕГЭ по русскому, стажировка в сливочном парижском общепите, удостоенном двух звёзд Мишлена. Открытие двух ресторанов в Ростове, ещё пары – в Тбилиси, какая-то гастро-возня на Севкабеле. Водолей, родившийся в год Дракона. Любил вейксёрф, слушал «Интурист», ходил в походы, безуспешно продавал не подошедший по росту спальник за 11 тысяч рублей, пережил лазерную коррекцию зрения и дважды грипповал за последний год. Зиму проводил на Бали и в Куршавеле, а лето – на регате в Греции, как и положено обычному успешному человеку среднего класса. Мой “диагноз по аватарке” звучал примерно как: разочаровавшийся жизнью чувак в разгаре кризиса тридцати, искушенный путешествиями, красивыми женщинами и прочими малодуховными удовольствиями. Иначе я никак не могла объяснить такой самоотверженный профессиональный дауншифтинг. С вершин высокой кухни на самое её дно, то есть за плиту детского лагеря «Чайка», под мягкое уютное крыло бессменной поварихи Раисы Иванны – женщины простой и сдобной, как и предметы её творений.

Короче говоря, к нашему с ним первому знакомству-перекуру я уже была достаточно подкована, чтобы не особо вникать в байки из его биографии. Думала только: «Да-да-да, я всё это и так уже знаю, давай лучше меня спроси что-нибудь». Он спрашивал. Но как-то из вежливости. И затягивался, прищуриваясь, видимо, по старой привычке.

Холодок манил, но настоящий масштаб бедствия я поняла только вечером, когда увидела Антона на очередной вожатской пьянке. По устоявшейся традиции ночью после отбоя все те, кому посчастливилось перешагнуть 18-летний рубеж, шли в самое приличное на весь поселок кафе и страшно там бухали. Этого требовал стресс, неминуемый после 20 часов столкновений с разбитыми коленями, кознями, киданием козявок, конфликтами больших и маленьких самолюбий и прочих «Виолетт Виктна, скажите Пете, он задирается». Официально кафе называлось «Акварель», а неофициально было предсказуемо прозвано “Алкарелью”. И вот почему: вечерами мы забирали весь оставшийся за день «Чегем» и три литра «Столичной». В дополнение шёл пакет «Фруктового сада» – чтобы не терять человеческого обличия. Местное, явно паленое («паль» – как говорили наши дети), шампанское «Золотая балка» предавалось остракизму по советам старожилов за несправедливое соотношение дороговизны и утренних спецэффектов в виде часовой блевотни и похмельной серотониновой ямы.

Антон, он же Тоха, он же Антоха, он же Антонский, он же Тони, он же Антонио. Влюбил в себя всех на первой же за заезд встрече. Он ловко открывал вино большим пальцем, легко закидывал пьяных девок на плечо и разносил их по кроватям, подоткнув одеяла. Рассказывал анекдоты, чуть более тонкие, чем у нашего физрука Виктора Михалыча. Серьёзно разговаривал с колонкой «Алисой», нежно шептал помидору: «Иди сюда, малыш», а злому слепню орал: «Вали на хуй, сука. Испугался? Правильно, пшёл отсюда». На Антона была возложена большая надежда: что после увольнения предыдущего повара, обладавшего невероятной способностью замешивать в кастрюле хорошие продукты, а на выходе получать безвкусный клейстер, еда в лагере станет хотя бы немножко съедобной. И он пообещал, уверенно пообещал – так что сомневаться никому и в голову не пришло. В голову никому и не пришло вместе с тем поинтересоваться, а зачем он вообще сюда приехал, после всех Мишленов, медных труб гастрокритиков и тысячи приготовленных тар-таров с яйцами-пашот. Сам он не говорил. Отшучивался, компенсировал обаянием. И в обаянии этом, я чуяла, нет-нет да сквозили порой металлические авторитарные нотки, бывшие, очевидно, издержками поварской професии.

Вообще стоило ему только открыть рот, все затихали и смотрели восторженно. А казалось бы – три нехитрых аккорда, забитые руки, ленивый прищур и непропорциональное лицо с внимательными изучающими глазами. Я долго ходила перед ним туда-сюда, но примерно на середине вечеринки поняла, что в этом бою придется капитулировать, и потому оставила попытки обратить на себя внимание нарочито громким хихиканьем и лихой пьянцой. Принялась в одиночестве пить «отвёртку», замешанную Люськой. Люсина интерпретация соотношения 1:4 выглядела довольно фривольно – неудивительно, что она провалила экзамен по математике и пошла на журфак.