Смена

Я тоже не отставала. Училась пуще прежнего; увы, не для себя, а для некоего вымышленного соревнования. Моей главной мотивацией того времени была мотивация «на зло», и она меня не подводила. Никогда прежде мой рейтинг не достигал отметки 98, никогда в зачётке не было так тесно буковкам А. Но я знала, что этим искуственным пятёркам – грошь цена.

Я часто наблюдала за Люсей через стекло лингафонного кабинета, услужливо непрозрачного с внешней стороны. Огромные наушники сдавливали её маленькую голову и категорически ей не шли. Я видела, как она страдает: нажимает по сорок раз на кнопку повтора, вслушивается. Как карандаш в её руке не поспевает за болтовнёй диктора. Как она от злости швыряет в стену этот самый карандаш. Мне очень хотелось зайти внутрь. Но я не заходила. Кроме этих встреч были ещё встречи в «Переке» у нас на районе. Мне было вдвойне неловко, когда мы сталиквались тележками у товаров по акции: во-первых, от нашего случайного рандеву, во-вторых, потому что покупать “по акции».в целом всегда стыдилась.

Иногда я рассматривала её аватарку, на которой стояла редкой отвратительности фотография. Люська на ней была ненастоящая, чужая, не моя. Скобки рыжих бровей – густых и буйных в жизни – вскинуты презрительно. Прямая линия волос – обычно не знавших расчёски, неукротимых, как и сама хозяйка, – падает на дофантазированные ключицы. Лоб вылизан фотошопом. Ни морщинки буйной мимики, ни созвездий прыщиков от уничтоженной по грусти коробки конфет. Скульптурный изгиб шеи, кожа – холодный фарфор, на бисер веснушек и ни намёка, только румянец искусственный. Самая жуть – это, конечно, глаза. Злые, надменные. Взгляд изучающий, маринующий в ожидании. Всё как у её любимых инстадив. Спасибо, носик хоть оставила – вздёрнутый, капризный. В нём вся она, Люся; не картонная, не сделанная картинка. Такой скандал из-за неё мне как-то закатила, лайков недосчитавшись. Истеричный голосок вспыхивал в трубке, а я слушала молча и представляла, как вечный спутник Люськиного гнева – красноватое рваное облако – опускается с лица на грудь.

Вообще я думала, такое бывает только в сериалах на канале «Россия-1». В том смысле, что подобных поступков просто не существовало в моей системе координат, где всё было покрашено в чёрное и белое и поделено на простые категории: хорошо и плохо; других не было. Поэтому я знатно поехала кукухой и совсем перестала спать. Совсем-совсем. Да, приложение для медитации и счёт баранов не помогал: на 7 386-ом обычно звенел будильник.

Во французском языке есть выражение: ^Etre fleur bleue, что значит быть сентиментальным, ранимым. А если дословно – быть голубым цветком. Вот я и превратился в него, этот самый голубой цветок. Настолько, что в какой-то момент на полном серьёзе стала помышлять выйти в окно. Не для того, чтобы на фейсбуке все бы тегали мою страницу со словами «Она была такая…». Не для того, чтобы Люся осознала неправоту. Нет, мне просто было очень больно, и боль эту хотелось как-нибудь поскорее выключить. От окна меня спас папа, вовремя взявший за ручку и доставивший к знакомой тётеньке-психиатрине, заведовавшей одним подмосковным ПНД. Тётенька была сестрой кого-то , некогда сидевшего с папой за одной партой. Кажется, так. Школьные связи не подвели: меня выслушали и выписали ударный коктейль из амитриптилина, флуоксетина и какого-то там ещё тина. Я вышла из тупика бессонницы. Сна стало много. Он придавливал к кровати, будто плитой, и не давал ничего делать. Помыть голову, помыть тарелку, выпить кофе – на том и держался день. Оптика мира от таблеток здорово изменилась: я смотрела на всё будто сквозь сальную муть захватанных очков. Ещё пришли новые десять килограммов, которые так и не отлипли от моей задницы. И вот за это всё – нет, не за предательство, а именно за это – я не могла отпустить злобу на Люську до сих пор. Обиду, как оказалось, простить куда проще, чем то море боли, в которое я из-за неё занырнула. Это море не отпускало, я тонула и захлёбывалась, не видя берегов и спасательной шлюпки. Именно с ним, а не с той мелкой интрижкой стала напрямую ассоциироваться Люся.

С уходом Люси из моей жизни много чего исчезло: спонтанность, понимание с полуслова, ощущение partner in crime. Нечего стало делать вечерами пятниц и суббот, не с кем стало делить один капучино на двоих, незачем спорить, на каком молоке он будет (я топила за ЗОЖ и всегда брала соевое, она – простое, понятное, жирностью 3,2%). Не с кем стало играть в “точки” на военной кафедре, куда журфаковские девочки шли по понятным причинам. Военку у нас было принято называть “войной”. Так и говорили: а война завтра будет? Ты на войну идёшь? Я с неё в итоге слилась. Сказала себе: “а ну её, это войну”. Мне и своей в тот момент было достаточно.

Заткнуть образовавшуюся дыру я пыталась разными способами. Сначала, как велят инста-богини – собой. Пошла на йогу, к психологу и записалась на третий, совершенно ненужный мне, греческий язык. С йогой не сложилось, когда в финале первого же занятия тренер предложила сесть к соседу на коврик и в течение минуты обсуждать всё новое, что мы узнали за сегодняшний день. Психолог с изысканной фамилией Альпиди продержался подольше: аж три недели смаковал мои детские травмвы. Потом, правда, в печальном разговоре про невесть откуда всплывшего котика Плюма, погибшего ужасно глупой и обидной смертью (оставленный зачем-то после операции на балконе, не отошедший от наркоза бедняга упал с пятого этажа), терапевт записал что-то в свой блокнотик и сказал: “Понятно – понятно, Плюм сделал плюх”. С греческим пришлось сдаться на стадии знакомства с расписанием – пары по третьему языку нам ставили в немыслимые для февраля 7:30 утра. Так мои познания остались на курортных словах «калимэра» и «малака» (последнее, кажется, не в полной мере печатно).

Попытав счастье в дружбе с собой, я решила найти альтернативу Люське, что, конечно, в зародыше было затеей, обречённой на провал. Таких как она просто не было. Пару раз я сходила выпить кофе с Камиллой из нашей французской группы – девочкой с мощным чеченским бэкграундом, которую отвозил «в школу» охранник. Провожал её до входа, встречал, сажал в машину и ни в коем случае её не касался. Даже, когда однажды Камилла, недостаточно крепко всадила шпильки своих лабутенов в сахарную корку крылечной наледи и глупо взмахнув руками, приземлилась на едва прикрытый совсем не ханжеской мини-юбкой зад, он не подал ей руки. И подумать страшно, что бы с ним сделали, тронь он глубоко династическую барышню пальцем. Камилла была невозможно, непростительно красивой и ежедневно появлялась в институте такой, словно после пробуждения ходила на массаж, укладку и макияж (не исключаю, что так оно и было). Как-то раз она призналась, что пошла в магистратуру, потому что институт – единственное место, куда отец отпускал её без сопровождения братьев и нелюбимого жениха. Потом она рассказала, что иногда ей удаётся уговорить охранника соврать отцу о пробках, чтобы хотя бы на тридцать минут встретиться с подружками в Кофемании. Что она боится маячивших впереди госов не из-за самих госов, а из-за того, что с окончанием университета кончатся варианты хотя бы изредка покидать отчий дом. Что следующая остановка после дома отчего – дом мужний, и так далее, и так далее. «А может аспирантура?», пошутила тогда я, но шутка не встретила понимания. Камилла просто не знала, что это, и потому лишь прищурилась подозрительно. Она также щурилась на словах «стипендия», «общежитие», «социальная карта», а однажды попросила меня сфотографировать метро. Это было даже интересно какое-то время. Особенно под Новый год, на который Камилла подарила мне сертификат на циклопические десять тысяч рублей в какой-то буржуазный магазин ароматических свечей. Я почти плакала, осознавая, что трачу четыре свои репетиторских гонорара на парфюмированный воск в красивой эмалированной баночке. Баночка эта находилась в нашей комнате на правах музейной редкости, зажигалась по торжественным поводам из соображений экономии и своим аристократическим присутствием в нищем убранстве создавала комический эффект. Кажется, ей даже удалось пережить нашу с Камиллой странную дружбу, довольно быстро исчерпавшую себя за отсутствием общих тем.

Ещё был шанс у рано женившегося и оттого рано повзрослевшего одногруппника Бори, который теперь подсаживался ко мне на лекциях и придушенно хихикал своим же армейским шуткам, половину слов из которых я не могла разобрать, отчего всё время чувствовала себя виноватой. Боря забавлял всех сам по себе – наличием в 21 год тёщи и совсем не зумерским увлечением рыбалкой. Случайно сделавший ранней матерью нашу одногруппницу Лялю, которой не осталось ничего кроме как бросить штудии и уйти в академ, Боря посещал пары с особым рвением, будто бы за них обоих, и превращался из-за этого в тот надоедливый тип людей, после общения с которым хотелось облегченно выдыхать.

В порыве отчаяния я вспомнила даже одноклассницу Леру, с которой мы водились когда-то в школе. Сошлись мы с Лерой на том, что почему-то единственные из класса палились на подлоге домашек. Сначала ИЗОшница Марья Сергеевна не хотела принимать наши работы, в которых нет-нет да проскальзывали чёткие взрослые линии руки наших мам. А работавшие на одной работе папы в ещё безинтернетные и безкомпьютерные времена скачивали нам, видимо помогая друг друга, одни и те же сочинения, после которых неизменно выходил конфуз и вопрос учительницы «а оценку мне вам тоже на двоих ставить?». В одном из печальных пустых автобусов вечера воскресенья я ответила на её сторик и позвала на кофе. Зря. При ближайшем рассмотрении настоящая версия Леры оказалось куда бледнее инстаграммной. Бывшая в школе непосредственной хохотушкой и математически одарённой, в своей взрослой модификации она будто бы напрочь утратила свой внутренний гений и запал. Лера не смотрела фильмов и не читала книг, не любила гулять, сплетничать и спорить. Тоска, в общем, зелёная. Скукотища.

Не найдя достойную эрзац-версию подруги, я и опустилась на дно, скачав Тиндер. Про Тиндер даже шутить не буду, все и так уже про него понятно. Скажу главное: моё трёхнедельное избирательное свайпание увенчалось свиданием с Вадиком. «Стилист, москвич, 30+ стран, люблю духовное саморазвитие и культурное обогащение, творческий, квартира своя». Изучив этот список добродетелей, я подумала: “Офигеть, так можно писать на полном серьёзе?” (оказалось, что можно). Ещё я подумала: Люська бы такое описалово точно заценила.

Короче, согласилась я на встречу. В противоположность предыдущим своим свиданиям, явки которых назначались в статусных культурных заведениях, я, памятуя о том, как на опере Гергиева мой желудок урчал громче оркестра, предложила Вадику самое искреннее, чего хотела в тот момент. Давай просто где-то пожрём? Вот так, без малейшего желания понравиться. Он охотно согласился. Я подумала тогда: ну, может, хоть волосы бесплатно покрасит. Хочешь поменять жизнь, так сказать, поменяй причёску. Он и поменял. Хорошо, кстати, поменял, приняв прямо на дому. Усадил в кресло, жестом фокусника раскинул опавшую с шелестящим выдохом парикмахерскую мантию и сказал тоном конферансье, гордо и явно не в первые: “Добро пожаловать в салон Влада Тупикина”. В тот вечер я вышла из его квартиры с новым цветом волос, первыми предвестниками кондидоза и ясным знанием: “Теперь у меня есть парень”. Волнительных ощущений я по этому поводу никаких не испытала. Ну, разве что зуд в известной области.

Надо отдать должное, в освободившийся после потери Люськи паз моей и без того шаткой жизненной конструкции Вадик подошёл как влитой. Я бы, может быть, даже и научилась бы снова полностью функционировать и зажила бы нормальной жизнью, не случись как-то раз общажная тусовочка по случаю конца лета, возвращения из отчего дома и начала учебного года. Мы были довольно пьяны к тому моменту, как она подошла и сказала, что очень соскучилась. И хотя я не увидела в этом и намёка на раскаяние, мы обнимались и рыдали друг у друга на плече. Наверное, если бы в мире существовал чемпионат по самому ванильному перемирию, нам дали бы грамоту первой степени.