Смуглая леди (сборник)

Пастор все смотрел на яблоньку, и его маленькое, хрупкое личико - его дразнили

хорьком было задумчиво и светло.

– Да! Ну, увидим, - решил он наконец, отворачиваясь, - увидим, примется она или нет!

– Он тихонько вздохнул, спрятал нож в карман фартука и обтер руки прямо о его подол.
–

Так, говоришь, сидит и плачет?
– Он сорвал фартук и комком кинул служанке - все это

очень быстро и ловко.
– Скажи ей, что иду!
– крикнул он, направляясь к себе.

Он хорошо знал, зачем к нему пришла Анна Шекспир, и помнил, что ему надо сказать

ей, но это-то и раздражало его. Ведь вот он будет вертеться и подыскивать выражения, а

разве так говорили апостолы благословенные слова, которые он повторяет в каждой

проповеди? Они рубили сплеча - и все! А он что?" - Я, дорогие мои землячки, человек

простой и грубый, не лорд и не пэр, - говорил он о себе, - мой отец торговал солодом, моя

мать была простая набожная женщина, и она не научила меня ни по-французски, ни по-

итальянски, а сам я уже - извините! научиться не мог..."

И жители крошечного городка Стратфорда, люди тоже простые, грубые, ясные до

самого донышка (их и всех-то в городе было две тысячи), - сапожники, кожевники,

ремесленники, служащие городской скотобойни, - кивали головами и хмыкали: что ж, это

не плохо, что достопочтенный Кросс не лорд и не пэр, такого пастора - простого и

свойского - им и надо! А те из стратфордцев, кто был постарше и прожил в этом

городишке уж не одно десятилетие, вспоминали другое: лет сорок тому назад у них, например, куда какой был ученый пастор! Он и детей учил латыни, и пел, по-французски

говорил, и, бывало, такие проповеди запускал, что все женщины плакали навзрыд, и такой

уж он был вежливый да обходительный, что лучше, кажется, и не придумаешь, - а толку

что? Вдруг сбежал в Рим и оказался тайным католиком. Ну, так чему хорошему мог

научить детей этот тайный папист? Пропади пропадом такая наука! В нашем йоркширском

графстве говорят только по-английски, но если вы попросите у лавочника хлеба, то будьте

спокойны, что он вам не свешает гвоздей и не нальет дегтя. Да и судья, сидя на своем

кресле, тоже говорит с нами на добром английском языке, и как будто выходит правильно.

Так к чему нам еще французский язык?
– так отвечали достопочтенному пастору

прихожане.

"А говорить с ними все-таки приходится по-французски: со всякими церемониями, -

подумал пастор, заходя в зало, - по-простому-то ничего не скажешь, чуть что не так - и

сейчас же обида до гроба. Вот и с этой дурехой..."

Анна Шекспир - рослая, сырая женщина - сидела рядом с женой пастора и что-то

негромко ей рассказывала. И, по смыслу ее рассказа, у его молодой жены тоже было

печальное, задумчивое и благочестивое лицо, но когда пастор вошел, она с такой

быстротой вскинула на него живые, черные, как у жаворонка, глаза, что Кросс невольно

улыбнулся. "Ну что ж, подумал он, - у Мэри хороший муж - разве ей понять эту

несчастную?"

– Вот так и живем!
– громко, со скорбной иронией окончила Анна Шекспир, уже прямо

глядя на пастора.
– Здравствуйте, достопочтенный мистер Кросс, а я вот вашей жене свои

старушечьи...
– и она сделала движение встать.

– Сидите, сидите!
– учтиво испугался пастор.
– А я вот тут, - и, пододвинув третье

кресло, он сел с ними рядом.

Матушке Анне Шекспир только недавно исполнилось пятьдесят пять, у нее было

плоское лицо, большие, крестьянские руки с узловатыми, тупыми пальцами и черты

резкие и прямые, как у старой деревянной Мадонны, завалявшейся на чердаке еще со

времен Марии Католички. И голос у матушки Анны был тоже по-крестьянски грубый и

звучный, но когда она горячилась или смеялась, то все ее неподвижное лицо озарялось

изнутри блеском крупных, круглых зубов. Посмотришь на такую бабищу и подумаешь:

"Такая, если что не по ней, сразу сгрызет".

И, судя по рассказам, Анна в девках и верно была такой, но прошли года, народились

крикливые дети, незаметно подошла старость, и вот произошло "укрощение строптивой": теперь Анна робела и перед голосистыми дочерями, когда они начинали орать друг на

друга и начинали требовать то того, то другого (их у старухи было две - Сюзанна и

Юдифь), то перед мужем Сюзанны - противным, самоуверенным человеком с наглой и

вежливой улыбочкой шарлатана (он и в самом деле был доктор), то перед своим блудным

мужем - молодящимся лондонским хлыщом в плаще и с дворянской шпагой на боку. Его-

то пастор просто ненавидел. В три года раз он вдруг вспоминал, что в родном захолустье у

него осталась семья, дом, - два дома даже, старый и новый, - старуха жена, которая старше

его на семь лет, и две взрослые дочери, и на все это надлежало бы взглянуть хозяйским

оком. И тогда он с легкостью театрального предпринимателя, для которого все на свете

одинаково важно и на все равно наплевать, доставал где-то лошадь и верхом прискакивал в

Стратфорд. Пастор видел его несколько раз (в последнее время он что-то зачастил).

Шарлатан был тогда одет джентльменом, кутался в тонкий зеленый плащ и звенел

шпорами. Стоя в церкви, он расточал улыбочки и с величайшей готовностью

раскланивался на все стороны. Уж по одной улыбочке можно было понять, из какого

гнезда вылетела эта птица и много ли ей дела до старухи жены, двух дочерей, скромной

апостольской церкви в Стратфорде и всего Стратфорда вообще. А старая Анна, эта

голосистая и здоровая, как медведица, дурища, ходила перед ним на цыпочках и млела от

одного его голоса. А от чего тут млеть, скажите пожалуйста, на что тут смотреть?!

И, откашлявшись, пастор сказал:

– Живете-то вы неплохо, матушка! Я недавно проходил мимо вас и любовался домом.

Такой дом тысячу лет простоит. Мэри, - обратился он к жене, а ты бы...